Если просили говорить о заводе, начинал сыпать цифрами. Вскачь неслись калорийность угля, марки стали, эффективность резцов, показатели станков старых и станков, которые идут из Америки.
В заводском комитете между большевиками и эсерами шли жаркие споры из-за Березовского. Эсерам Березовский нравился.
— Кадетов ругает, а сам чистой воды кадет, — говорил Воробьев. — Весь он на кадетской подкладке. От нашего глаза не спрячешься.
— Чем это ваш глаз отличается от нашего? — морщился Дачин, председатель комитета, болезненный человек, избегавший ходить к Березовскому. — Почему он кадет, когда ругает кадетов?
— А как иначе? Поди назовись на заводе кадетом. Будут рабочие слушать? «Дунька» и то в эсеры пошел.
Дачин хватался за сердце, хватался за колокольчик.
— Без оскорблений! Товарищ Башмаков член нашей партии.
— Ну и зря.
Скоро Дачин махнул на все рукой, взял из комитета пособие и уехал лечиться в Крым. Оттуда прислал письмо о том, что, по совету врачей, снимает с себя председательство в комитете.
На его место председателем выбрали Афонина, также эсера. Дачин был болезненный, вялый, Афонин — гигант с громовым голосом, демагог, свирепый матерщинник, один из промелькнувших в то время людей, о которых вскоре забыли.
Афонина выдвигал Козловский.
— Это силища, — говорил про него студент. — Самородок.
Настойчиво и незаметно большевики из заводского комитета усиливали рабочий контроль. Но Афонин мешал этому грубостью, невежеством, отсутствием всякого интереса к трудному делу. Когда бухгалтер приносил отчеты на проверку, Афонин громовым голосом говорил бухгалтеру:
— Бухгалтер Беляков, я в твоих листах ни хрена не понимаю, а подпись руки ставлю. Но если ты меня обманул, трепещи до седьмого поколения. Сделаю с тобой, как расправлялись в пещере Лейхтвейса с угнетателями народа.
И подносил к носу перепуганного старого бухгалтера волосатый кулак.
Теперь Березовский решил свести счеты с заводским комитетом. Это было легче сделать при бестолковом Афонине. На собрании рабочих, докладывая о расходах завода, он невзначай сообщил:
— Двадцать две тысячи мы отпустили заводскому комитету на покупку автомобиля.
Понеслись крики:
— Что за автомобиль такой? Зачем им автомобиль?
Ответ Березовский приготовил заранее. Каждое слово было тщательно подобрано.
— Герцог Лейхтенбергский, родственник низложенной династии, уезжая за границу, распродавал имущество. Наш заводский комитет купил для себя машину.
Он знал, какой эффект произведут его слова, и сделал паузу.
Поднялась буря. Рабочие подскакивали к столу президиума, размахивали кулаками.
— На чугунке не можете доехать! Фон-бароны нашлись! Сбросить к чертовой матери!
Еще минута — и Афонина выволокли бы из-за стола. Но он поднялся и загремел на весь цех:
— А ну, дай сказать! Стеньке Разину и то перед тем, как голову оттяпать, говорить дали. Дай сказать!
— Говори напоследок.
Афонин говорил задумчиво и покаянно:
— Ребята, бес, что ли, попутал, но было лестно. Что ты был для герцога? Грязь жизни. Пакля после обтирки. Так или нет? И вот приходит шахер-махер в котелке и говорит: герцог уезжает, не желаете ли что купить из его имущества? Как хотите, ребята, — загремел Афонин, — а было лестно. Рабочий класс может купить у герцога машину. Его величество рабочий класс! Рубите голову, толкайте с Горбатого моста… — не удержался я.
В передних рядах уже улыбались.
— А машина какая, Афонин? Расскажи.
— Посмотрели бы вы, ребята! Четыре фонаря по концам. Два сверху, над шофером, — как из хрусталя. Подножка лакированная, и внутри, ребята, розовый шелк.
Афонин говорил с увлечением, но наблюдал весь цех. Знал, что умеет смешить.
— А в розовом шелку — дух. Что за дух! Умели, черти, душить. Столько времени прошло, а все дух. Вот и полагаешь, садился герцог или на подножку такая дама капризная ножку ставили. А теперь мы сидим. Для кого душили, выходит? Сядем мы в город ехать и не знаем, в раю мы или где.
— Ох, и всыплем мы вам за рай! — весело кричали Афонину.
На этот раз обошлось. Афонин уцелел.
Собрание решило, что машина должна быть продана без убытка. Убыток все же был. Афонину удалось его от рабочих скрыть. Он стал еще уверенней. Без грубой брани Афонин теперь ни с кем не говорил.