— Сравнение неподходящее, — заметил министр. — Оскорбительно для той и для другой стороны.
— Ничего, — ответил Дунин, — моя сторона не оскорбится. Ваши газеты изменниками нас звали, а мы и то не оскорблялись. Просто отвечали, что брешете. Молчал-молчал хороший человек, а теперь и лапки кверху. Вот откуда эта доброта. Да и надо ли ему в куски идти? Сколько лет получал, наверное, припас на старость. А если не припас, значит, на певичек тратил. Нет, Франц, не торопись за землю платить. Знаешь, сколько ты заплатил? Со времени царя, про которого нам в школе да в церкви башку дурили, что освободитель он был, заплатил ты копеечка в копеечку восемь миллиардов целковых. И нечего мужика оскорблять, что землю под Мценском взяли, да не засеяли. У помещиков сколько незасеянной земли! Сколько лет впустую держат?
— Есть! — подал голос Франц. — Видел. Не сеют. Под Малой Вишерой видел.
— И та партия, — окончил Дунин, — которая и теперь говорит крестьянину: плати за землю, — это не партия народной свободы, как сами зовутся, а партия народной невзгоды.
И все-таки митинг закончился тем, что прошла резолюция о доверии правительству. Старики с трубками постояли за себя. Их еще боялись в колонии. Но когда министр садился в машину, Франц подошел, положил руку на борт и задумался.
— Вы хотите что-то сказать? — спросил министр.
Франц поднял на него бледно-голубые неподвижные глаза.
— Да, хочу сказать… За землю не надо платить. Не будем платить. А то опять… жизни не увидишь.
Министр земледелия дотронулся до плеча шофера.
8. Вроде Жака Люни
Правда и справедливость…
Мучительно искал их солдат Ильин из понтонного батальона. Искала Анисимовна. По-своему искали Бондарев, его приятели. Для них дело было не только в том, чтобы решить вопрос — платить или не платить ростовщикам, которым столько переплачено, но и в простейшей правде. И Родион Буров понимал это. Все теперь в поселке искали правду. Шли к Бурову, ходили к Козловскому. Бывали у Берга.
Берг плохо слушал тех, кто приходил к нему. Он все рассказывал об Олекме, о пересыльных тюрьмах. Иногда его заставали подремывающим за служебным столом.
— Вы нам наследники, — медленно и важно говорил он, — но вижу в вас односторонность, и это меня огорчает. Думаете, все, мол, кого прогнали, звери были? Не все, далеко не все. Помню, начальник пересыльной в Омске, когда меня отправляли, обед устроил у себя на квартире. Ведь даже жандарм, когда допрашивал, думал, глядя на тебя: «Ну, а мой сын… За кем-то пойдет?» Зачем же делить людей на две непримиримых половины? Устарел такой дележ.
Козловскому советовали свои же люди:
— Дряхлеет Берг. Может, ему и не под силу нести такую службу… Схлопотать бы ему пенсию хорошую, что ли. Пенсии-то выдают таким?
Но Козловский возражал — он не терял своей старой надежды на Берга.
— Нет, товарищи, одна фигура Алексея Семеновича, одно его присутствие должно заставить здешних маратов думать о приличии. Не на каждое Устьево есть такой Берг. И этим надо дорожить.
Маратами он, конечно, называл большевиков. Иногда он называл их и дешевыми маратами. Однако Модестыч пытался установить с ними приятельские отношения. Однажды он перехватил Дунина на дороге со станции.
— Товарищ Дунин, как же нам ликвидировать… неприятное дело с… Лекаревым?
Лекарев прошел в Совет от эсеров, и вскоре после этого его имя обнаружили в списке провокаторов.
— Товарищ Дунин… Надо ли много говорить об этом факте… на собраниях? Ведь это позорит нас, да и Совет. Надо ли, чтобы рабочие широко это обсуждали?
— А список? Имя-то Лекарева есть в списке. Газеты список напечатали.
— Газеты не все читают… А… а… внимательно еще меньше читают. Ну, мы согласны не говорить больше о Елкине, который у вас был в ячейке, а вы…
Дунин вспыхнул:
— Сделку предлагаете? О Елкине мы сами сказали, мы первые.
Козловский покраснел. Дунину захотелось его позлить.
— Я и забыл о Лекареве. Да вы напомнили.
И говорил Дунин на собрании:
— Кто из вас, ребята, думает, к какой партии приписаться, — у меня спрашивай. Я совет дам. Солидные люди из новоогородной идут, например, к эсерам.
Новоогородной Дунин называл новосборочную. Новосборочная была гордостью и надеждой Козловского. Там работали зажиточные люди. У них свои дома, огороды, ульи. У кого жена ларек на толкучке держит. В новосборочной к станку допускали только родию. До сих пор там еще говорили, что Гапона напрасно повесили. У кого-то хранился текст проповеди, с которой выступал Гапон.