Если старика из другой мастерской жаловали золоченым листом за выслугу лет, лист прятали за шкаф, а старичок только мотал головой:
— Не радость, а заплатка на судьбе…
Но человек из новосборочной вешал наградной лист под фамильными портретами. Другие мастерские звали новосборочную «гвардией Сербиянинова», а те в отместку величали пришлых «коблами».
И не легко бывало человеку иного духа удержаться в этой небольшой, но совершенно особой мастерской (так, по-старинному, начальство называло цех, отличавшийся от других новизной своих станков). Если попадал туда к станку человек сравнительно молодой и неженатый (а это было не легко), к нему присматривались, и если признавали в пришельце своего — женили на своей, если же нет, то выживали. Сербиянинов об этом знал, знал и смешливо разводил руками — ничего, мол, не могу поделать с неподатливой мастерской.
— Понятно, по какой такой причине солидные люди идут в эсеры, — Дунин развивал свою мысль. — Солидная же партия. Полковник Башмаков триста рублей отвалил за членский билет. Не партия, а страховое общество. Страхует капиталистов и огородников от огня и неприятностей. Солидные люди, сор из избы не выносят, совсем как в великосветском обществе. Намедни подходит ко мне возле станции товарищ Козловский и просит: не говори уж очень про Лекарева. У нас этой солидности, конечно, нет. За билет ничего не берем.
Козловский, заикаясь от злости, закричал:
— В-всех к себе берете?
— «Дуньку» и за миллион не возьмем.
Но в эти месяцы Козловский мог бы торжествовать. Много было у него народа в комитетском списке. И он решил похвалиться этим — пусть в правительственных кругах узнают о его организации.
В летний день Козловский созвал на Новгородской площади большой митинг. Он долго готовился к этому. Расступилась толпа, и к трибуне вместе с Козловским направился новый министр земледелия Чернов.
Козловский говорил без умолку, захлебываясь. Министр его не слушал. Он оглядывался по сторонам. Народу несколько тысяч. Уже с пятого года ему не приходилось выступать перед рабочей массой. Он чувствует, что прежнее уменье у него убавилось. И нет уверенности в том, что его встретят и проводят одобрением, что посмеются его шуткам, на которые он давно признанный мастер. Теперь стало гораздо сложнее, чем в пятом году. К тому времени политические партии в России еще только появились, теперь у каждой своя история. И люди уже научились разбираться в партиях. Они относятся, к ним не восторженно, как еще недавно, а требовательно. Меньшевики уже на закате, а что будет с его партией?
Ну, он передаст привет митингу, затем скажет насчет Америки… Остальное как-нибудь само придет. Хорошо бы все-таки, если бы для начала оркестр сыграл временный гимн. Как это… «безбрежная стихия великой суждена…». Или «…великая стихия безбрежной суждена…». Правда, временный гимн не особенно популярен, его мало поют, все же в нем есть известное становление государственности. И музыка перед речью всегда приподнимает. Хорошо еще сказать, что кадетам не нравится его борода, — остроты всегда смешат публику. Как называется этот завод? Ах, да, Устьевский.
Надо прощупать настроение. Студент говорил, что у него здесь большая организация. Чернов снял шляпу и приветственно помахал ею. Нет, отвечают не очень горячо. Он поправил седеющую, заботливо выращенную бородку, провел по пышным волосам, круто повернулся к Козловскому и сердито спросил:
— Позвольте, а перед кем я буду говорить? Что это? Ну, впереди?
— Впереди… Наши. Собрались члены партии… — Козловский не понимает.
— И это также наше? — Чернов указывает на знамя. — Вы признали руководство большевиков?
— Это? — На лице Козловского показалось отчаяние. — Я… не знаю, почему они принесли… Явный подвох. Я сейчас… выясню.
— Погодите. Надо начинать. Ждут. — И министр поднимается на трибуну.
Говор смолкает, слышны первые слова министра.
— Я, признаться, удивлен, товарищи. Вы оказали мне честь. Пришли на митинг со знаменем. Только это не наше знамя, а большевистское…
Все поворачивают голову к знамени. На нем написано: «Долой десять министров-капиталистов!»
Козловский подходит к Буянову и говорит вполголоса.
— Как подсунули? — громко возмущается Буянов. — Мы с этим знаменем в город ездили.
— Я тогда не был. Обман.