— Товарищи, — захлебывался Козловский, — начинается черная анархия. В Питере полный разгром большевиков. А здесь… Дунин ведет понтонцев стрелять в вас. Расходись, товарищи!
— Гадина! — Буров побелел от ярости, его еще не видели таким. — Мерзавец!
Поднялся шум, и уже ничего нельзя было разобрать.
Кажется, впервые в этот день крепкий и широкий Буров смутно почувствовал, что он болен. Невыносимо ныло пониже сердца.
2. Той же ночью
К вечеру Анисимовна вернулась из столицы. Забыв снять косынку, она в изнеможении опустилась на стул. Ее била мелкая дрожь.
— Убили… Прикладом убили… Свалили на панель, — тихо сказала Анисимовна.
— Кого?
— Дайте испить.
Дима побежал за водой. Анисимовна все не могла успокоиться.
— Не знаю кого. Вместе мы с ним газету получали. А потом пошла я на вокзал. Тут толпа с Литейного. Сразу стало не пройти. Сама я видела, как юнкера его из ворот вытащили, на камни валили. Прикладами кости ломали.
На другой день Буров узнал по телефону, что убили рабочего Воинова, который продавал «Правду».
— А ты как же ушла?
Анисимовна протянула тючок. В тючке оказались последние номера «Правды».
— Забежала я в подворотню. Сняла исподнюю юбку, завернула газеты. Пошла дальше. Оглянулась, а он все лежал. Убили и не прибрали. Фуражка на камне. Темя разбито…
Она вскочила, погрозила кулаком:
— Белесый черт! У-у, яд! Козловский… Иду сейчас с тючком, а он кричит: «Луиза, газетке твоей крышка!» Черт белесый. Не могу я ему отвечать. Слов у меня таких нету. За газетку-то кровью заплачено.
Анисимовна развязала косынку, глубоко вздохнула и пошла взглянуть на Кольку.
А через несколько минут явился Чебаков. Он, тяжело дыша, обвел всех блуждающими глазами:
— Ребята, я оттуда, из города.
— Как же ты попал туда?
— Да я раненько, покуда пассажирские ходили. Ведь так оно и получилось, как я тебе в цехе говорил, Родиоша. — Он с трудом подбирал слова.
— Что получилось?
— Да сына из-под Тарнополя привезли. Раненый. Я к нему в госпиталь, а чуть самого не положили на Невском. Будто как в пятом годе. Ой, что было. Родиоша! Только что нагайки не попробовал. Что же с нами делают, Родиоша? Или опять притихнуть нам, а? Во двор меня загнали тоже, как в пятом годе, и женщин с детьми загнали.
— К сыну-то попал?
— Попал погодя. Стыдно мне было ему в глаза глядеть.
Не этим были заняты теперь мысли Родиона, но вспомнил он слово в слово, что говорил ему Чебаков о том, как будет укорять его сын, который сейчас под Тарнополем.
— Они, раненые, и то на улицу рвутся. Хоть на костылях пойдем, — продолжал Чебаков.
Он вдруг засуетился и, сказав: «Прости, Родиоша», — вышел на улицу.
Спешно собрался комитет. Просидели до глубокой ночи.
Буров составил три списка. Он много передумал в этот день о каждом из товарищей. В трех списках каждый из его новых и старых друзей должен был безошибочно занять свое место. Родион вспомнил ту ночь в феврале, разговоры в доме на отлете и свою минуту слабости. Порою он бывал чересчур строг к себе. Нет, не минута слабости набежала тогда, а слишком сильное волнение. Так мало было в те дни своих верных людей, и он тревожился, что чужие, неустойчивые, слабые люди распорядятся забастовкой, которая должна была начаться со дня на день. Товарищей забирала война, отнимала тюрьма. В столице подпольный комитет переходил с квартиры на квартиру.
Тогда, в феврале, Буров считал по пальцам: «Если меня возьмут, Дунин станет, если его возьмут…» И пальцев было слишком много для такого счета. А теперь людей прибавилось. Есть они, вот они!
Можно положиться на Диму, на таких же, как он, молодых по годам парней. Одному девятнадцать, другому на год больше. Но за эти четыре месяца сколько они набрались опыта! Кто скажет, что только тем и знаменит был Дима в прошлом году, что свистел на весь посад, пел чувствительные песни на реке, да, закинув дробовик на плечи, пропадал в устьевских пустошах. Порывистости у него не убавилось, но стало в нем больше солидности, вдумчивости, что ли. Вот даже шляпу купил. Под шляпой безусое, почти мальчишеское лицо. Рано взрослеют наши парни. Ему можно поручить опасное и серьезное дело. Парни взрослеют, а вот Дедка… назад идет, что ли. Ничего не прибавил Дедка. Успокоился на том, что царя нет. Да еще генералов поминает изредка. Стал лениться, пришлось его убрать из заводского комитета. Прошлое цепко держит его — только о нем и рассказывает он с увлечением. Бесконечны его рассказы, и порою он так привирает, что и молодые видят это. И нельзя сделать и деликатного замечания — он это примет как обиду ему, старшему по годам.