С Буровым всегда бывало так: если слышал непонятное слово, он испытывал беспокойство и даже легкую обиду. Почему другие знают, а он нет? Ведь многое ему надо знать теперь.
Что такое эмансипация? Что такое «метод экстраполирования?»
И он, как бывало прежде, жаловался Андрею на то, что слишком мало побыл в тюремном университете.
— Я все вразбивку сидел. Потому и не дочитал своего.
Андрей, более искушенный в этом, держался другого мнения.
— Видел я в эмиграции людей, которые тысячи книг прочли. Они тебе насчет метода экстраполирования лекцию прочтут, а главного не поймут. Они и меня по этой части заткнут за пояс. Вот тот же Либер. Прочел-то он много, а куда пришел? К прямому предательству. Для него будущего нет.
— Да, брат, главное для нас — понять, где мы сегодня и где будем завтра.
В июле после первой тревожной ночи в комитете, когда он пришел домой, Катя спросила его только взглядом: что же будет теперь? Спросила и прижалась к нему. В этом движении был ее ответ самой себе.
А давно ли (года три тому назад) Катя бранилась, даже в слезы ударялась, когда он говорил ей, что бога нет.
— Как нет? Кто же на месте бога?
Трудно ей было избавиться от наивного представления — место бога не может быть пустым.
В любви Кати, в любви Прасковьи Тимофеевны было что-то особое, общее и для них, и для многих других семей, знакомых Родиону. Это общее выражалось в простом и чудесном слове. Спросить Катю — она ответит, что не только любит мужа, но и ж а л е е т его. Любя, жалеет мужа, когда ему тяжко, когда он измучен.
Андрей Башкирцев, проживший годы за границей, говорил:
— Ни в одном языке, пожалуй, не сближаются так эти два слова. Это уж исконное русской женщины, от тяжелой жизни родилось оно. Это не обычная жалость к слабому, а та, что делает любовь душевнее и глубже.
— Да, а все-таки, как ввернешь некстати иностранное слово, то самому тошно делается. Вот истории совсем не знаю. Ты, Андрей, мне дай всю историю, какая у тебя есть.
— Как это — всю?
— Дай мне с самого первобытного человека. Я от него пойду к нашим временам.
Из комитета Родион возвращался поздно. Он входил на цыпочках, чтобы не будить своих. Жена окликала сонным голосом:
— Я чайник укутала.
Родион зажигал лампу. Вот они, книги новые и старые, о разных веках. Рабы появились в далекие, первобытные времена. Старейшины рода заставляли их делать у себя домашнюю работу. Сами уходили на охоту. Потом народы не жили охотой. Рабы оставались. Почему так долго не могли они освободиться? Почему не победил Спартак? Почему не мог Пугачев пойти дальше Казани? Мало было силы у рабов? Но и у помещиков было ее меньше, чем теперь у царя с генералами.
Пятый год Родиону куда понятней. Сам видел, почему не удалось победить.
Он записывал на отдельную бумажку непонятные слова и потом разыскивал объяснение, узнавал, кто такие якобинцы, о которых говорил Либер, и кто такая Луиза Мишель. Находя объяснение он улыбался от удовольствия.
Над книгами Буров сидел ночи напролет. Жена находила Родиона во дворе, куда он уходил с первым светом. Брал с собой подушку, ложился под деревом. Иногда и засыпал там, а книга лежала рядом.
Жена качала головой:
— Изведешься вконец. Не по твоим годам в ученье лезть.
Ворчание, Родион знал, было шуткой. Катя всюду пойдет за ним, с его судьбой, с его книгами, с его трудной жизнью. Она не прибежит в комитет, не потребует мужа домой. Год тому назад разносила по Устьеву листовки, которые он печатал на гектографе.
Как повезло ему с женой! Ни слова она в укор не скажет, — пусть даже опять в тюрьму посадят. На стирку пойдет или огороды полоть. Сбережет детей. Но отчего так? Все ли понимает, что он знает? Нет, многого она еще не знает. Просто потому, что любит.
И тут возникал неожиданный вопрос самому себе: а любила бы, если б не у большевиков был, а в черной сотне? За такой вопрос Буров обзывает себя дураком. Ведь любит его Катя таким, как он есть. В черной сотне он был бы весь другой. Ну, как мордач Никаноров, что ли…
И у лучшего друга, у Филиппа Дунина, так же надежна жизнь с его Прасковьей Тимофеевной. Чебаков душевно говорил про их жен: