«…А посланный государев комиссар увещевал бобылей с великим терпением к ним. Одни, мол, вы, без бабы, без детей, не сеете, не жнете. А идите вы послужить государю на другие земли. А бобыли ховались в ямах да в оврагах, иные в лесах. И было тут великое стенание да поносные слова противу государя. А за поносные слова, равно как и за то, что два бобыля пожгли свои дворы, они были повешены. По умиротворению же, все другие бобыли были пригнаны в указанное им место, где их погодя и оженили».
От бобыльих дворов и пошел поселок Устьево. В первые два года поднимали плотину, пилили лес и корчевали пни без конца. Булавинцы бежали. Немногим из них удалось пробраться через Ладогу, через пущи в архангельские раскольничьи скиты. Другие пошли напролом через леса к Москве, чтобы снова податься на Дон. Пробирались они глухими тропами, и пробрались немногие. Остальных преображенцы утопили в болотах да потравили собаки.
Еще долго в Устьеве пилили лес. Лет через десять вытянули первую проволоку, выковали первую медь. Весной, после зимы, обильной снегом, не в пример другим зимам, когда на Московском тракте увязали даже фельдъегерские тройки, плотину прорвало. Вода снесла бараки, бобыльи дворы, затопила, подмыла стены якорного, медного амбара, закрутила в зажорах трупы работных людей. Такого года не запомнили. Уцелевшие были взяты в столицу. Долго после этого пустовало Устьево. Потом пригнали бунтовавший люд аракчеевских поселений. На работу ходили в мундирах под барабан. В четыре утра поселенцев запирали в заводе, в шесть вечера — в казармах. В середине века тысяча людей впервые подписала претензию. И претензия эта хранится в заводском архиве — большой пожелтевший лист. На вид он и жалок и трогателен, но тот, кто мысленно проследит за тем, что совершилось потом в этом самом поселке, пошедшем от переселенных бобыльих дворов, тот увидит на листе-претензии и другое напоминание о справедливости, след растущего сознания устьевца. В былые времена такие письменные претензии звали тарелками. Горчайший опыт подсказал людям наивный прием. Подписи идут не в ряд, не одна под другой, а по кругу, чтобы не открыть было зачинщика. Артелью жалуются, артелью и отвечают. А подписей было мало (грамоты почти не знали), все больше косо поставленные кресты шли по кругу.
К этому времени поселок разросся. Завод стоял на каналах. Один, широкий, как озеро, выходил наружу за ажурные решетки и терялся вдали. Мимо завода вели железную дорогу на Москву. Итальянский зодчий построил красивый собор на площади. Возле собора и прогнали сквозь строй две сотни человек — по одному из пяти. Это было наказание за претензию.
Лет через двадцать после первой претензии, поданной начальству от тысячи людей, прочли в поселке первую запрещенную книжку «Хитрая механика. Правдивый рассказ, откуда и куда идут мужицкие денежки». Читали ее, отправлялись тайком в пустоши на другой стороне широкого, как озеро, канала. И как читали! Бывало, вскочит кто-нибудь, да и поднимает руки к небу: «Ребята, да это ж, да это ж…» И слов не хватает у него, чтобы передать волнение, которое разбудила в его душе нехитрая правда тоненькой книжечки.
К концу века в этом доме на отлете, что стоит на проселке, ведущем к Московскому тракту, там, куда два века тому назад привели работных людей, незаметно поселился приезжий из столицы. Звали его Евгений Петров. Он поступил в завод на работу. Тогда и появился в поселке первый кружок социал-демократов. О том, что работает такой кружок, завод известила первая прокламация, наклеенная на заборе. По одному подбирал людей руководитель кружка. Приходилось бороться за кружок и не с одной полицией, это было сравнительно просто, — но и с теми, кто превосходил Евгения Петрова начитанностью, умением излагать свои мысли. И последнее было очень трудно Евгению Петрову.
Сюда приходил для споров учитель начальной школы, болезненный, нервный человек, желавший кружку добра, но желавший по-своему.
— Куда вы их ведете? — горячился учитель. — Подумайте об этом.
— На широкую дорогу. К политической борьбе.
— Красивое слово.
— Нет, не слово. Это сущность движения.
— Ни движения, ни борьбы еще нет. Есть только, вернее, был ваш союз борьбы… как?
— Да вы же отлично знаете. Зачем так говорите? Да, «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»! — Петров начинал терять терпение.