Но жизнь проникла и сюда, за колючую проволоку. С недавнего времени пленные кричат: «Рус товарищ!»
День выдался ясный, жаркий, тихий. По другую сторону полотна видны старые дома поселка. Бабы на реке медленно шлепают вальками — разморились. Козел лениво пощипал кусты и, вздохнув, лег под дерево.
— Эх, хорошо бы тут полежать под кустиком, — говорит Дунин. — Пивца бы хорошо, а, Родион? Я уже и вкус его забыл.
На него находит шутливый стих. Роща напомнила о том, что давно было пережито.
— Родион, а почему мы, собственно, бунтовали с тобой? У кого у кого, а у нас с тобой заработки были приличные. У жен косынки не самые дешевые, у нас соломенные шляпы да тросточки. Вот сторож с железной дороги втрое меньше нашего получал, начистит он бляху кирпичом и до смерти уважает начальство. А мы с тобой бунтовали. Почему? Как вы это понимаете, Родион Степаныч? А, дважды ссыльный, трижды сидевший?
У Родиона такой взгляд, словно хочет он сказать: «Да сам же ты отлично понимаешь это».
— Да, — лицо у Дунина становится просветленным, — другими мы с тобой и быть не могли.
И вот они подошли к дому, где живет жена Димы со своими родителями.
Пожилая женщина, — та самая, что просовывала в окошко комитетского дома лживое, сокрушенное лицо, — встречает пришедших на крыльце и говорит ядовитым голосом:
— Здравствуйте, дорогие гости! Здравствуй, здравствуй, невенчанный зятек!
Ей, видимо, не терпелось начать ругань, но Буров отвечал солидно:
— Приятно познакомиться с вами, Федора Кондратьевна!
Он сразу понял, что всем в доме распоряжается эта женщина.
За накрытым столом сидели ее муж, человек робкого вида, махальный Никаноров, хмурый Козорезов и Бондарев. На столе стояла почти выпитая бутылка коньяку. Все были под хмельком, но не сильно. Никаноров шевелил тупыми пальцами и отдувался. Бондарев налил в стакан остатки коньяку и протянул Бурову.
— От меня угощеньице, прошу покорнейше.
— Разоряешься, Бондарев.
Бондарев смутился.
— Кажись, уходить надо, — подал голос Никаноров. — Тут люди семейные дела хотят уладить. Но желаю вам прежде рассказать мою правду жизни.
Он обращался к Бурову:
— Вы речи говорите насчет программы. У меня тоже есть программа. Желаете знать мою программу жизни? Я ее в двух словах. Что нынешние министры со страной не управятся — это правильно.
— Адвокаты не управятся, — солидно подтвердил Козорезов.
— То-то. Дом мой? Мой. Хочу Мишкина выгнать, а он живет себе да живет. Из города от прокурора бумагу привозили, чтоб тебя, Волчок, посадить. Надо бы тебя посадить за такие дела для острастки, чтоб впредь неповадно было. Ведь дом-то мой? А ты с папкой бегаешь по посаду. Значит, дом и не мой. Один туман. Так это под самой столицей делается. А Сибирь? А Дальний Восток? Или взять Кавказские горы.
— Хива, — прибавляет Козорезов.
— Хива. А тебе бабу, Козорезов, власть вернула? Ты родню вызвал, на власть надежды нет. И с заводами не управятся. С заводами будет так. Все, говорят, народное, так и заводы народные. Продадут завод за границу, и деньги дели между народом. Нашему цена двадцать миллионов, даже двадцать два, мне бухгалтер сказывал. Ведь за двести лет копили. У батьки моего чаша железная стояла, как в царский юбилей гуляли, ему ее полную конфет подарили. И на ней сказано, что двести лет. На заводе не сотня, а тысячи народу. Этак на каждого…
— Этак не много на брата выходит, — быстро сосчитал Козорезов, — не ахти.
— Не всем давать! — строго возражает Никаноров. — Если, побыл пять лет — получай, а то приблудных коблов много. Машины, значит, продать. Остатнее железо свезти в склады в разные губернии, во все стороны, чтоб везде была такая гора, на разные надобности, потому что совсем без железа тоже нельзя. Каждый бери инструмент — и айда в деревню чинить, паять, слесарить.
— А города? — Бондарев испуган. — Как же города?
— Не устоять городам. Свезут остатнее от войны железо, сложат в горы. Гора, скажем, такая в Орловской губернии, в Тамбовской. И бери железо, кому надо. Много ли деревне требовается. Лемех отковать или вилы. Справишь, что мужику надо, он тебе провизии выдаст по твоей работе.
— А ежели я в город побриться?
— Обойдешься, — рубит Никаноров.
— Освещение?
— Керосину деревня и так не жгет. А к бабе на печку и без электричества попадешь.
— А, скажем, стекло?
— Рыбьим пузырем заклеишь.
— А ежели газету? Я страсть газеты люблю, не нынешние, правда, а вот «Петербургский листок». В нем про убийства писали — зачитаешься.