— Обойдешься без газетины.
— Господи, твоя воля! — Бондарев, побледнев, откидывается на спинку стула. — Нет, как же совсем без города? Это, сват, даже знаешь…
— Ты что думал? — кричит Никаноров. — Города себя не оправдали! Земля — та всегда держит. Вот моя программа. В партию я ни в какую не записан, а программа у меня есть. А теперь пойдем… Тут семейный разговор начинается.
Он берет Бондарева под руку, и оба они уходят. А снаружи слышен голос Никанорова:
— Сотрут твои города… Пыль от них пойдет. Так и надо. Чего нам на заграницу глядеть?
— Нравится вам, Федора Кондратьевна, такая программа? — осведомляется Буров. — Чтоб без городов люди обходились?
Но она уже уткнула руки в бока и говорит запальчиво:
— Насмешки не строй. При вас какая жизнь будет? Коли вас наверх поставить, а?
— Мать, мать! — нерешительно урезонивает Корзунов. — Не шуми! Гости ведь.
— Нет, пусть скажет. А ты помолчи-ка.
— Жизнь при нас будет умная, — говорит Буров, — у детей не будут отнимать, чтобы пять лампадок день и ночь жечь.
Федора Кондратьевна покраснела. Младшие дети у нее ходят полуоборванные, слабые. А в углу горят неугасимые.
— Лампадки мои тебя не касаются!
— Да разве я про вас! — удивляется Буров. — У вас три, а не пять… Веруйте, как желаете. Куры, да яйца, да масло тоже не к попам пойдут, а детям, чтоб здоровее, веселее были, чтобы крепче росли.
Он опять задел чувствительное место. Корзунов оторопело смотрит на Бурова. Откуда же он знает, что жена носит попу яйца и цыплят!
— Иная принесет попу в дом лукошко яиц, — безжалостно продолжает Буров, — подержится с попадьей за ручку и думает, что ей за это счастье будет, если не на этом, так на том свете.
Снова и снова без промаха: почитает Федора Кондратьевна попадью Пасхалову.
— Нет, Федора Кондратьевна, лампадками счастье не вымолишь.
— А невенчанным счастье какое будет? — кипятится Федора Кондратьевна, наскакивая на Бурова. — Будет счастье некрещеному…
Она выпалила унижающее слово. На этот раз слезы в голосе были неподдельные.
Нерешительный Корзунов вдруг ударил кулаком по столу.
— Ты, мать, не смей так про дочку, про внука.
Волчок вскочил, сжав кулаки, Буров с силой усадил его на место.
— Да я бы за это год назад дочку за волосья по двору протащила. Господи, что ж теперь делается! — Федора Кондратьевна повернулась к иконам, подняла было руку ко лбу и, не донеся до лба, яростно повернулась к Бурову. — Пусть он бросит ваш комитет. Тогда его зятем признаю, внука вынянчу. Не то нет моего признания, на порог не пустим, и дочка не пойдет к нему. Сама мне говорила, ее воля.
— Сама говорила? А не твои ли слова она кричала у нас в комитете? Сама ль надумала грозить, что рожать не станет? С твоего голосу было, мамаша. — Буров также взволновался и говорил сердито. — На такие слова родную дочь подбивать?
Женщина густо покраснела.
— И что вы за люди такие, что не отругаешь вас! Да год назад я бы вас метлой из дома погнала бы, поганой метлой, да! Вот перевешают вас, дочка-то вдовой останется. Ну куда же ей тогда?
Старуха махнула рукой и опять тоненько заплакала.
— Погоди отпевать. Мы покуда не повешенные. Жить будем. И внук будет жить.
— Какая у некрещеных жизнь!
— А вот хочешь, Федора Кондратьевна, расскажу, какой не будет жизни у внука, — оживился Дунин.
Буров незаметно усмехнулся — Филипп почувствовал себя в своей стихии.
— Подрастет малость. Назовем Степушкой, что ли. Кудрявенький такой. В семействе нуждишка. Посылают Степушку в лес. Несет на станцию землянику к поезду. А проезжая дама ломается: «Ах, да у тебя лежалая, мальчик, ах, да на тарелочке мало…»
Дунин, приседая, показывал проезжую даму.
— А жандарм Степушку кулаком торк: не шляйся, мол, здесь.
Он показал и станционного жандарма, которого после Февраля прогнали из Устьева.
— До восьми лет ходил Степушка босенький. Побыл год в школе, а то и не был. А за ним уж народились и Ванечка, и Манечка, и Катенька. Идет бабка — ты, значит, — к заводу. Ждет, ждет, пока пройдет генерал. «Ах, ваше превосходительство, да я у вас стирала, явите милость, определите мальчишку». Хорошо, возьмут Степушку на завод. Ему бы самое время в чижика гонять, а тут через голову раскаленные болты бросают, подавай дальше. Руки обжигает, слезы льет в дыму, маленький ведь, не успеть ему. Хорошо не изуродуют, а то придет домой калекой. Лицо пробито гайкой, рука сожжена, рубаха изодрана, сменить нечего.