Он еще долго собирался рассказывать о взрослом Степушке, но Федора Кондратьевна прервала:
— Что сердце рвешь, рябой черт!
— Так не будет внуку твоему такой жизни. Дадим и наиграться, и окрепнуть, и шапку ломать не будет, и поучится не год, а дольше.
— Кто даст-то?
— Не поп, а мы, большевики.
— Ох, уговорщики, сладкие уговорщики…
— Нет, мы люди совсем не сладкие. Кому-то мы очень горькие, мамаша. — Дунин в шутку обнимает Федору Кондратьевну.
Та, притворно сердясь, отталкивает его.
— Ну, нам пора, — заключает Буров беседу. — Ты уж к зятьку подобрее, Федора Кондратьевна. Хороший парень. Да дочку не тревожь. Все будет замечательно, увидишь. Да где же наш герой? Куда он делся?
Димы давно уже не было в комнате.
— Вот, видишь, как поладили. — Дунин указал в окошко.
Дима и его жена сидели на бревнах у забора. Дима о чем-то горячо говорил, жена задумчиво кусала травинку, а потом засмеялась.
— Молодые, красивые. Дочка у тебя, Федора Кондратьевна, ладная. Чего еще! Ты уж им не мешай. Пойдет у них жизнь.
— Ох, уговорщики, уговорщики!
Уже начинало темнеть, когда они пошли назад через рощу.
— Ну, Дима, дальше сам обрабатывай тещу, — сказал Дунин. — Она у тебя еще побунтует. Удивительно, откуда у них коньяк.
— Бондарев из эсеровского клуба принес. У них в клубе частенько вечера с закуской. Модестыч к этому делу Бондарева приставил. Стоит у них Бондарев с красным бантом за буфетом. И совестно ему, и выпить хочется.
Родион молчал. Ему вдруг вспомнилось то, что говорил Никаноров. Буров отряхнулся, словно попал в грязь.
— Фу, чумовой… кулачище… Вот уж картину будущего нарисовал! Назад, к первобытному обществу.
— И эсеровский душок у него есть. Он тоже за Модестычем теперь ходит.
А Модестыч был легок на помине. У переезда через рельсы он попался им навстречу.
Буров внимательно оглядел его. Козловский весь был какой-то поношенный, измятый, вышитая рубашка гармошкой. Буров раньше считал его ученым человеком. А что сказал за все лето!
Только о князе Нехлюдове да Лаврова поминает.
Сразу же можно было понять, что Козловский ищет такой встречи.
— Я-то д-думал, товарищ Буров, вы уж и говорить со мной не станете. Как оскорбили тогда.
— Ну, это… на станции-то? А вы ваши слова забыли?
— Д-давайте оба забудем. В политической борьбе чего не бывает.
— Все бывает, верно. Вот пошли бы послушали, как ваша крестьянская демократия насчет городов рассуждает.
Козловский промолчал. Вероятно, ему были известны мысли Никанорова о будущем городов.
— Разбиваем мы с вами силы, товарищ Буров.
— Кто виноват?
— И в-вы… И м-мы…
— У кого правда, тот никогда не виноват.
— Ох, эта монополия на правду. Она рабочему движению дорого стоит.
— Да что вы знаете о рабочем движении? — не скрывая презрения, ответил Буров.
— То знаю, — обозлился Козловский, — что из вашего же комитета приходят ко мне с претензией на эту монополию.
Буров чуть было не крикнул: «Кто? Лапшин?» Ему вдруг представилось, что толстый Лапшин приходит к Козловскому жаловаться. Ведь это он недавно говорил в комитете: «Всех облаяли. Одни теперь и остались». Начался спор. Лапшина ругали. Но за него бестолково вступился Дедка. Какие-то примирительные слова говорил Герасимов, по прозвищу «Хозяин». Он хватал Бурова за руку и горячо шептал: «Верно, одни мы после июля остались. Надо б союзников поискать. Модестыч как ни плох, а все сказал: не допущу, чтоб у большевиков комитет громили».
— Я т-то знаю, — продолжает Козловский, — что нельзя так оскорблять в присутствии массы, как вы меня.
— А то позволительно, что вы делаете? В поселке есть нечего. А вы боровков кормите да колете. Пожалуйте на семейный вечер! Бондарева за коньяком гоняете. Выпивка и закуска. Чтоб рабочих от нас оттянуть. Большую огородную зовете, Пасхалова, «Дуньку». Семейный вечер! Вы бы послушали, что про ваши вечера говорят. Этак-то вы рабочие массы привлекаете. Бондарев съездит раз за вашим партийным коньяком, постоит с красным бантом за буфетом, а потом семь дней плюется. Не знаете вы рабочего, товарищ Козловский. И товарищем-то вас называть не хочется.
— Опять м-монополия.
— Хотите их сберечь у себя, вот и говорите, что не допущу разгрома. И чего вы так держитесь за наше Устьево, вам бы ваша партия и в столице место дала.
— Эт-то уж дело п-партии.
— Для вас Устьево, как для английского парламентария, — гнилое местечко, чтоб в большую политику выйти, — горячо продолжал Буров.