Модестыч глядел на него изумленно. Он не ожидал от Родиона таких слов.
— Выйти в большую политику, а местечко хоть пропадай. Гнилое-то оно гнилое, дышать трудно, да тут под два десятка тысяч людей. Наше родное место.
— Оскорбительно понимаете вы меня.
— По мне, вы меня хоть сто раз облайте, а если дельное выдумаете, я эти сто раз забуду…
— Вот я и хочу дельное, — заторопился Козловский.
— Вечера с партийным коньяком устраиваете, а в поселок другую сотню казаков пригнали. Что об этом говорят, знаете? Вы бы сначала этих казаков убрали, добились.
Из-за этой новой сотни в комитете снова шли споры. Казаки вели себя вызывающе. Они приставали к женщинам, избили нескольких устьевцев.
— И уберу, и добьюсь, что уберут вторую сотню, — сказал Козловский.
— Наши вот за этим в Петроградский Совет поедут.
— Я не от Совета добьюсь. Я ох товарища по партии добьюсь.
— От кого же?
— От Александра Федоровича Керенского.
— Ого! Стоит ли к самому вашему главному?
— Нет, с ним буду говорить. В-вот вы увидите, чего можно добиться у нас в партии. В-вот пошлите со мной кого из ваших. В-вы потом поймете. Ручаюсь.
— Хвалилась синица… Ну, посмотрим.
Козловский проводил их до самого комитета. И долго они еще говорили на улице.
4. Вместе, но как-то сбоку
В это время, которое было и новым и трудным, гораздо лучше, чем раньше, узнавались многие люди.
Неприятно удивлял всех старик Брахин. Ничему в то время не научился Дедка. Он требовал себе почета, разражался бранью, если не слушали его рассказов, стучал палкой по полу.
Газет он не читал, занимали его только заметки о том, что солдаты на фронте избили генерала, что с другого генерала содрали погоны и заставили его варить кашу, что Колчак бросил шпагу в море.
— Эх, задали баню генералишкам да адмиралишкам! — Дедка с удовольствием потирал руки.
С генералами у него были старые счеты.
Брахин попивал, сквернословил, задирал молодых. Он сблизился с Лапшиным и Любиковым. Те ему не отказывали в почете. Здороваясь с Дедкой, Лапшин любезно выделял его:
— Ветерану здешних мест.
Это явно нравилось Брахину.
Лапшина в поселке знали давно. Его отец держал маленькую булочную, в которой работала вся лапшинская семья, разорился, и сын пошел на завод.
Любиков был новый человек. Он осел в поселке после Февраля, служил вольноопределяющимся в понтонном батальоне, но в казарме не жил. К большевикам он пристал незаметно для всех. Высокий, стройный, пышноволосый, со смеющимися глазами, он многих привлекал к себе веселым характером, разговорчивостью. Ходил он размашистыми, такими быстрыми шагами, что за ним трудно было поспеть. Его прозвали «вольнопёром», и кличка укрепилась за ним на долгие годы. В ней оказался свой смысл. Дунин так объяснял кличку:
— Вольнопёр — он в строю и не в строю. На одно собрание Любиков придет, а потом ищи его, когда нужен. В общем, оба они — Лапшин и вольнопёр — идут с нами, но как-то сбоку.
— А Дедка, Хозяин? — спрашивали у Дунина.
От этого вопроса Дунин становился серьезен. Брахина и Герасимова он знал давно, и говорить о них ему было тяжело.
— Да, с Дедкой сложное дело… Как с ним быть-то? Устарел. А Хозяин закрылся — не видать его. То чуточку откроется, то опять такой же…
Все предполагали, что после июля Лапшин и Любиков исчезнут из комитета так же незаметно, как и появились. Часто Любикову попадало за то, что небрежен в работе, а он улыбался и виновато и весело.
— Ну, скажи напрямик, Любиков, — спросил однажды Буров, — зачем ты пришел к нам?
Ответ был неожиданный:
— С вами гораздо интереснее.
— Объясни.
— Жизнь широкая и взгляды также… споры ваши. А там моей натуре тесно было.
Буров качал головой.
— Немного ты понял, вольнопёр.
— Конечно, мало, — весело соглашался Любиков. — Так я же молодой.
Буров видел, что человек этот несерьезный, но чем-то все-таки Любиков был ему приятен.
В это время у Дедки появилась поговорка, которую Родион уже слышал от Лапшина:
— А Брут, бесспорно, честный человек.
А если другие спрашивали, о чем это, Дедка потирал руки и подмигивал:
— Это, брат, едкий перец. Касается это главным образом нашего российского мужика, который сейчас в солдатских шинелях ходит.
Он частенько зазывал в гости Лапшина и Любикова, и, когда приходил Хозяин, Дедка вынимал из печи пирог из темной муки или картошку, ставил на стол бутылку денатурата. Он щелкал пальцем по наклейке, на которой был изображен череп и две скрещенные кости, и объявлял: