— Рекомендую. Коньяк «три косточки»!
Пил он денатурат легко, Лапшин пил морщась, Любиков — мучительно, Герасимов вовсе не пил.
— Эх, интеллигенция, — презрительно говорил Дедка, — да я ж его на вишнях очищал. Я, брат, могу столько…
И начиналось безудержное хвастовство.
— Почему у нас теперь плохо? — увлекся Дедка. — Я говорил в комитете. Мальчишек принимают, Волчков разных. Стариков учить лезут.
— Так и я мальчишка, Потап Сергеич! — хохотал Любиков.
Дедка ерошил его пышные волосы.
— Мальчишка, чтоб тебе пусто было… Но поперек мне не становись, слышал?
В воскресенье после такой выпивки Дедка вдруг разбушевался и отправился к Бурову. В дом он не вошел, только стукнул в окно и, когда Родион высунулся, стал выкладывать то, о чем говорилось за коньяком «три косточки». Тут было и про вешалку, и то, что народ прилип к эсерам. Буров послушал и сказал:
— Запомни, Потап Сергеич, кто такое говорит, первый от нас сбежит, если до вешалки дойдет дело.
— Я-то, я-то сбегу? На меня подозрение имеешь?
Буров захлопнул окно, а Брахин все надрывался:
— На меня подозрение? Да я!..
Кричал он долго и зло. И топал ногами. И стучал в окно.
5. Поездка в Зимний дворец
В одну из темных ночей в начале августа с двери комитетского дома сорвали картонную дощечку.
Воробьев, немного умевший малярить, засел за работу. Работу он не окончил. Рядом стояли двое.
— Неловко у тебя получается, друг. Не так буквы расставил.
Буров сидел у стола, углубившись в газету.
— А, Корзунов, — улыбнулся он. — Пожаловал к нам…
— Кланялась вам хозяйка моя, Федора Кондратьевна.
Бондарев ежился и глядел на носки своих тяжелых сапог.
— Чего вздыхаешь, Бондарев? Ты нам ничего не должен.
Бондарев нерешительно усмехнулся.
— Должен, Родион Степаныч. И отдать покуда не хватает.
— За что же?
— Думаю так. Никто не мог нас разобрать с Тавиевым да с Ноткевичем, кроме как вы. Сказали — не отдавай, мы и не отдали. На это у нас характера хватило. А на все прочее… что в комитете у вас говорят: генералов скинуть, Керенского, самим заводами заправлять — нет у меня такой смелости. Не рано ли оно? Не мало ли ума на это? Говоришь ты — верю тебе больше, чем Модестычу верю, ты родней, а кончил ты говорить — я и сомневаюсь…
— Нет, ум тут большой, — перебивает Корзунов. — Вот пришел Буров раз ко мне домой, час посидел, и у меня в доме ума прибавилось. Вчера ночью сквозь сон слышу, что не спит моя Федора Кондратьевна, ворочается. Я глаза приоткрыл. Тихонько это встает она, дунула на две лампадки и сама себе: «Одной хватит», говорит. Утром мы встали — одна и горит. Федора Кондратьевна и говорит: «Погасли две — ну и ладно, одной хватит, а то расход большой. Бог не осердится».
Корзунов оживился:
— Это что! Подумать только. Если бы раньше так дочка принесла ребенка, незамужняя, что бы с ней сделали! Страшно! Бог да святые нас хуже царей жали, душу жали. Тысячу лет! И вот в один день моя Федора Кондратьевна за ум взялась! Это большое дело, что она две лампадки погасила, ей-богу, большое. Это, брат…
Он не нашелся досказать, а только назидательно поднял палец и вдруг неожиданно прибавил:
— Вывеску я вам новую напишу. Ходить к вам буду.
А Бондарев сидел невеселый и вздыхал. Он протянул Бурову картонный квадратик.
— Так, — Родион прочел. — Значит, на семейный вечер зовет меня Модестыч. Значит, за буфетом свинина и коньяк и Бондарев с красным бантом на груди наливает в рюмки.
Бондарев развел руками.
— Некрасиво получается, Бондарев. Отдай назад. И сам бы ты ушел из буфетчиков.
Встретив на другой день Бурова, Модестыч подержал его с минуту за пуговицу.
— Я п-потому вас приглашал, что хотел сговориться об одном деле.
— Можно и здесь, если дело стоит того.
— Д-да, можно и здесь.
Вид у Козловского был уверенный.
— З-завтра я еду говорить насчет этой новой сотни. П-приглашаю вашего представителя. Вы убедитесь, что мы что-нибудь значим в г-государстве.
Убеждаться поехал Дунин, человек любопытный, любитель острых зрелищ.
Он всю дорогу молчал, чтобы не сердить Козловского, но у Зимнего дворца не выдержал:
— А где ж тут он помещается?
— Он? Александр Федорович? В левом крыле.
— Ишь ты, хоть и во дворце царском, а все-таки в левом крыле.
Они шли по ковровой лестнице мимо гобеленов. Сверху донизу по стене висели портреты полководцев — одни опирались на эфес, другие не опирались, в париках, без париков. За ними — на горизонте пожарища рвущиеся ядра и сквозь дым солдаты и штыки. По углам стояла потемневшая бронза. На другой площадке рядом с огромной фарфоровой вазой, которую обвивал зеленый дракон (подарок богдыхана), задрала ствол вверх настоящая пушка, не очень старая.