Но даже если бы Ван Тигр виделся с друзьями днем, то в конце каждого дня неизбежно наступала ночь, и он волей-неволей должен был остаться один и ложиться в постель в одиночестве, а ночи зимой бывают долгие и темные.
В такие долгие, темные ночи Ван Тигр ложился спать один и иногда зажигал восковую свечу и читал старые книги, которые любил в юности и которые заставили его думать о войнах, – рассказы о трех царствах и о разбойниках, живших на берегу большого озера, и много таких историй прочел он. Но он не мог читать все время. Свеча догорала до конца тростниковой светильни, ему становилось холодно, и наконец нужно было ложиться в постель одному, темной и холодной ночью.
И тогда, хотя каждую ночь Ван Тигр старался оттянуть этот час, он все же наступал, – час, когда он вспоминал женщину, которую любил, – и горевал о ней. Но как он ни горевал о ней, он все же не хотел видеть ее снова в живых; он знал и упорно повторял себе, что ей никогда нельзя было бы верить, а прелесть его любви была в том, что все сердце его открылось перед ней. Нет, мертвой он мог верить, но если б она осталась жива и он простил бы ее, он все же боялся бы ее постоянно. Этот страх расколол бы его сердце надвое, и ему принадлежала бы только одна половина, и он никогда не смог бы достичь славы. Так говорил он себе ночью. И все же он с тоской размышлял о том, что Леопард, будучи человеком невежественным, немногим лучше своей шайки, сумел так привязать к себе эту женщину, необыкновенную женщину, что и теперь, после его смерти, она все еще была ему верна, – наперекор новой любви она оставалась верна мертвому.
И все же Вану Тигру не верилось, что его она совсем не любила. Нет, он с голодной тоской вспоминал снова и снова, какой искренней и страстной бывала она в той самой постели, где он теперь лежал. Ему не верилось, что такая страсть могла явиться там, где не было любви. И он чувствовал себя несчастным и слабым и думал, что, несмотря на всю свою гордость и высокое положение, как человек он мельче Леопарда, которого убил, потому что его живая власть над женщиной была слабее, чем память о мертвом. И он страдал.
И Ван Тигр чувствовал, что он не то, чем считал себя, и жизнь впереди представлялась ему долгой и бессмысленной, он сомневался, достигнет ли когда-нибудь величия, а если и достигнет, зачем оно, когда сына у него нет и не для кого добиваться величия, ведь оно умрет вместе с ним, и все, что у него есть, перейдет к другим людям. Он не настолько любил своих братьев и племянников, чтобы вести ради них войны и пускаться на хитрости. И он стонал про себя в тихой и темной комнате и, не удержавшись, застонал громко:
– Я убил не одну, а двоих, и тот, второй, был бы моим сыном!
И снова она вспомнилась ему. Теперь он всегда видел ее такой, какой она лежала мертвая, видел красивую, сильную шею, пронзенную мечом, и льющуюся потоком алую кровь. И она снова и снова появлялась перед его глазами. Он не в силах был этого вынести и не мог больше лежать на этой кровати, – нет, хотя кровать была вымыта и выкрашена заново, кровавые пятна исчезли, и подушка была новая, и никто ни словом не помянул о том, что случилось, и он не знал даже, куда унесли ее тело. Он встал с кровати и, завернувшись в одеяло, сидел на стуле, дрожащий и жалкий, пока рассвет не забрезжил холодно и тускло в решетках окон.
Все зимние ночи проходили одинаково, ночь за ночью, и наконец Ван Тигр сказал себе, что дальше так идти не может, потому что эти одинокие, угрюмые ночи отнимают у него мужество и ослабляют в нем честолюбие. Он стал бояться за себя, потому что ни в чем уже не видел хорошего и раздражался на всех, кто подходил к нему близко, а больше всего стал раздражаться на племянника и говорил с горечью:
– Это лучшее, что у меня есть, рябая, ухмыляющаяся обезьяна, сын торгаша, – ближе у меня никого нет, и он мне должен быть вместо сына!