Тогда Ван Тигр выступил вперед медленно и торжественно, зажег бумагу и курения и, став на колени, положил установленное число земных поклонов перед каждой могилой, а потом остановился неподвижно, погрузившись в размышления и глядя, как горит и превращается в пепел золотая и серебряная бумага и тлеют курения, распространяя острое благоухание в холодном воздухе. В тот день не было ни солнца, ни ветра, день был серый и холодный, такой, в какие обычно идет снег, и теплый легкий дымок курительных палочек синей струйкой вился в морозном воздухе. Солдаты ждали в полном молчании, пока генерал кончит беседовать со своим отцом, и наконец Ван Тигр повернулся и, подойдя к лошади, сел верхом и поехал обратно той же дорогой.
Однако, предаваясь размышлениям, он вовсе не думал о своем отце, Ван Луне. Он думал о себе и о том, что когда он умрет, некому будет приходить на его могилу и воздавать ему почет, какой воздают отцам сыновья, и ему казалось, что он хорошо делает, что женится, и в надежде на сына ему легче стало переносить тоску, лежавшую у него на сердце.
Дорога, по которой ехал Ван Тигр, проходила у порога старого дома и огибала с краю ток, служивший двориком при доме, и на шум шагов выбежал, прихрамывая, горбатый юноша, который жил там вместе с Цветком Груши, – выбежал, как только мог быстро, и остановился, разглядывая солдат. Он совсем не знал Вана Тигра, не знал даже того, что Ван Тигр приходится ему дядей, и, стоя возле дороги, смотрел на него. Хотя ему было уже лет шестнадцать и он стал почти взрослый, ростом он был не выше шести-семилетнего ребенка, и горб лежал на его плечах, словно капюшон. Ван Тигр удивился, увидев его, и спросил, осадив своего коня:
– Кто ты и почему живешь здесь, в моем доме?
Тогда мальчик узнал его, так как слышал раньше, что у него есть дядя-генерал, и часто думал о нем, пытаясь представить себе, как он выглядит, и теперь вскрикнул порывисто:
– Так ты мой дядя?
И Ван Тигр, припоминая, сказал медленно, все еще глядя вниз на обращенное к нему лицо мальчика:
– Да, я от кого-то слышал, что у брата есть такой мальчишка, как ты. Странно, мы все народ крепкий и прямой, и отец мой до самой смерти оставался крепким и прямым.
Тогда мальчик ответил просто, словно давно уже к этому привык, не сводя жадного взгляда с дяди и с его рослого рыжего коня:
– Меня уронили.
И он протянул руку к винтовке Вана Тигра, и печальные впалые глаза смотрели пытливо со странного, словно старческого лица:
– Мне никогда не приходилось держать в руках чужеземного ружья, – мне хотелось бы подержать его хоть минутку.
Когда он протянул свою руку, маленькую, высохшую и сморщенную, словно у старика, Ван Тигр из внезапной жалости к бедному калеке протянул ему ружье, чтобы он мог его потрогать и поглядеть. И в то время как он дожидался, пока мальчик наглядится на ружье досыта, кто-то подошел к дверям. Это была Цветок Груши. Ван Тигр сразу узнал ее, потому что она мало изменилась, стала только еще тоньше, чем была, и лицо ее, всегда бледное, покрылось тонкими, как нити, морщинками, чуть заметными на бледной коже. Но волосы у нее были все такие же черные и гладко причесанные, как и прежде. Тогда Ван Тигр очень чопорно поклонился ей низким поклоном, не слезая с коня, и Цветок Груши ответила ему легким кивком и хотела уже повернуться и уйти, но он заговорил с ней:
– Жива ли еще дурочка и здорова ли она?
И Цветок Груши ответила своим тихим и нежным голосом:
– Она здорова.
Ван Тигр опять спросил ее:
– Получаешь ли ты каждый месяц все, что тебе следует?
И она опять ответила все тем же голосом:
– Благодарю тебя, я получаю все, что мне следует.
Она отвечала ему, опустив голову и глядя на землю, на утрамбованный ток, и, как только ответила, сейчас же повернулась и ушла, а он все не сводил глаз с опустевшего порога. Неожиданно он спросил мальчика:
– Почему она носит такое платье, словно монахиня? – Он невольно заметил, что серое платье Цветка Груши перекрещивается у горла наподобие монашеской одежды.