Эдек продавал ботинки на базаре. Иногда выполнял на вид маловажные поручения: наблюдал за каким-нибудь домом, передавал устно сообщение, провожал кого-нибудь по указанному адресу.
Он не входил ни в какую конспиративную организацию. Какой мог быть из него конспиратор, из этого маленького подростка в брючках с протертыми коленками! Но за каждым из этих ничего не значащих якобы поручений, которые он выполнял, скрывалась оккупационная действительность борющегося города и угроза смерти. Несмотря на это, Эдек каждое поручение считал личной наградой, хотя не только из предостережений матери знал о беспощадности оккупантов. Рос он в жестокие годы, и даже детство не защищало его от той борьбы, которая велась везде и захватывала всех…
Он был таким же, как и те мальчишки, что толкаются сейчас около киоска с мороженым на углу Марымонтской и Подлесьной. Таким же, как Марек, который с тоскливым выражением лица поднимается с нами в лифте, чтобы приняться за уроки. Мы помешали игре в космонавтов, и он ворчит что-то о взрослых, которые не помнят, как сами были когда-то мальчишками. Позже он каждую минуту будет приходить к нам, обижаясь, что Беатка не дает ему спокойно готовить уроки. А Беатка еще не понимает всего значения школьных обязанностей брата: она сама переживает этап преодоления трудностей, связанных с тем, как удержать на скользком паркете вертикальное положение.
— Есть кофе, — говорит хозяин дома. — В чашке или стакане? Прошу, угощайся печеньем, — гостеприимно предлагает Патер.
Я думал, что наш разговор будет о смерти. Что это будут воспоминания об убийствах. Но Эдвард запомнил те времена иначе.
— До сих пор помню вкус супа, которым поделилась со мной в каком-то подвале одна старушка. Не помню, где это было, но знаю, что был тогда голод.
Или та история с медом.
Это произошло на баррикаде подразделения Армии Крайовой на улице Марии Казимеры. Эдек в то время был уже связным жолибожского штаба Армии Людовой и возвращался с какого-то поста, куда отнес приказ командования. В окопе с винтовкой, направленной на маслобойню, занятую немцами, сидел Парный.
— Привет, Януш, — поздоровался с ним Эдек. Они знали друг друга еще с тех давних времен, когда вместе гоняли мяч на берегу Вислы. Тот хмуро кивнул.
— Есть хочется, — пожаловался он.
— Да… — согласился Патер. — Я бы тоже что-нибудь съел… Вот черт! — вдруг выругался он, отгоняя пчелу, прилетевшую сюда из недалеких садов.
— Осторожно, не подпрыгивай так, а то тебя снайпер припечатает. — Чарный схватил его за рубаху и потянул вниз в окоп.
Они сидели грустные. Жара была немилосердная, и всего-то было от нее пользы, что «охлаждала» темперамент немцев, с утра ожесточенно наступавших на этом участке.
— Эй, Малый, — вдруг оживился Чарный. Эдек вопросительно посмотрел на него. — В том садике есть пасека.
Это было недалеко. Несколько десятков метров, а кусты служили прикрытием от неожиданного обстрела.
— Отлично! — сорвался Эдек. — Теперь я знаю, чего хотела от меня та пчела. — Он рассмеялся.
Через несколько минут Малый уже вновь был в окопе.
— Есть ульи… — Тяжело дыша, он бросился на песок. — Ульи есть, но вот как к ним подобраться. — Он посмотрел на свои закатанные рукава и голые ноги, торчавшие из коротких штанов. — Даже каски нет, чтобы защитить голову.
— Возьми мою…
Малый пожал плечами, хотя, по правде говоря, позавидовал военному трофею приятеля.
— Это не поможет. — Он оглядывался по сторонам, ища выход из создавшегося положения. — Есть! — Он показал на бараки невдалеке. Там был склад фильмов. — Устроим «коптильню». — Он даже подскочил от радости.
Но его тут же пригнула к земле очередь из немецкого автомата. Он переждал минуту и отправился на операцию «Мед».
…Долго наслаждались они ароматной сладостью, до краев наполнявшей гитлеровскую каску…
Память ребенка не случайно лучше всего сохранила именно эти переживания, незначительные по сравнению с решавшимися вокруг вопросами жизни и смерти, но более всего соответствовавшие нормальным реакциям того возраста.
Не голод, а чувство сытости. Не настроения военной грозы, а маленькие ребячьи радости.