Особенно много гуляющих толпилось у ослепительно белого павильона, окруженного высокими темно-зелеными платанами и вздымавшегося, как крепость, над озером. Предприимчивый ресторатор расставил в саду чуть ли не до самой набережной столы и стулья. И расчет его оправдался — все было переполнено, павильон и сад не могли вместить всех желающих провести здесь часок-другой воскресного досуга, поболтать с приятелями и послушать музыку. С веранды неслись трубные звуки «Зигфрида на Рейне», они гремели над пестрой толпой и, смешиваясь с ее тысячеголосым рокотом, тонули в уличном шуме.
Завидя золото и серебро офицерских погон, какой-то фронтовик с едва затянувшимся кроваво-красным рубцом через всю щеку и ухо, с крестом ганзейского легиона на мундире внезапно перешел на гусиный шаг и, несмотря на толчею, торжественно промаршировал, высоко вскидывая ноги. Блистательные, офицеры, сидевшие за столиком, с надменной снисходительностью ответили на приветствие фронтовика.
Особое внимание гуляющих по Юнгфернштигу привлекала гигантская фигура «Железного Михеля», высившаяся на круглой площадке среди цветочных клумб, неподалеку от Альстерского павильона. Поверхность этой грандиозной деревянной статуи, носившей черты боготворимого немцами фельдмаршала, была сплошь покрыта шляпками вбитых гвоздей. Затея с гвоздями диктовалась в ту пору вовсе не эстетическими соображениями: это была просто-напросто форма военных поборов с населения. Малоимущим по карману были железные гвозди, людям среднего достатка и зажиточным продавались серебряные, а богачам — золотые. Простым людям таким образом предоставлялась честь одеть в броню из гвоздей весь корпус рыцаря, мелким буржуа — щит и шлем, а толстосумам — меч. Выручку от этого предприятия — более пяти миллионов марок — поглотила ненасытная казна военного времени. Железные гвозди давно покрылись ржавчиной, так что «Михель» был теперь скорее ржавый, чем «железный», но щит и шлем отливали под весенним солнцем серебром, а меч сиял золотом.
Два юных существа, не проявлявших ни малейшего интереса ни к грандиозной фигуре, одетой в броню из гвоздей, ни к кипящему вокруг нее людскому водовороту, прокладывали себе дорогу сквозь толпу. Они шли, держась за руки, и даже своим внешним видом отличались от всех окружающих. Он — в коротких штанах, в сандалиях на босу ногу, в куртке с шиллеровским отложным воротником. Девушка — тоже в сандалиях, в васильковом платье, перехваченном под грудью и отделанном вышивкой.
— Бобер! — громко вскрикнула вдруг девушка и кивнула своему спутнику, от которого ее отделила какая-то многодетная семья. — Бобер! — повторила она, бесцеремонно указывая на важно шествующего господина в сюртуке, обладателя остроконечной седеющей бородки. — Видел? Теперь у меня восемьдесят пять!
Юноша, бросив на нее укоризненный взгляд, сердито ответил:
— Как ты можешь заниматься сейчас такой чепухой!
— Вот еще! Ты говоришь так потому, что не ты первый его увидел. Во всяком случае, у меня восемьдесят пять очков!
— Ну и радуйся. А мне не до этого. Только бы нам не опоздать. А вдруг совещание уже кончилось? Что тогда? Тебя, я вижу, это совсем не волнует?
— Глупости! Как это может не волновать меня?
— Ну, тогда бежим.
Юноша устремляется вперед, подается то вправо, то влево, стараясь не задеть гуляющих, минует сначала Старый, затем Новый Юнгфернштиг и быстро идет вдоль ряда густых, развесистых каштанов.
Только на Большой Театральной он, остановившись, оглянулся. Не отстала ли его спутница? Но нет, она нагоняет его, хотя и запыхалась.
— У-ух! Как же ты летишь!
И вот они сидят на скамье в полутемном коридоре и ждут. За высокой дверью, украшенной богатой резьбой с символическими изображениями различных ремесел, идет совещание представителей социал-демократической партии и профессиональных союзов. Вальтер, приложив ухо к двери, отчетливо различает хриплый клохчущий голос Шенгузена, в минуты возбуждения подымающийся до визга.
— Хорошо, что они еще не разошлись.
Пауза.
— Согласится ли он? От этого все зависит.
— Прижму-ка я большие пальцы на счастье! — И она показывает ему свои маленькие кулачки с крепко зажатыми внутрь большими пальцами.
— Ну конечно, теперь нам нечего беспокоиться! — говорит он снисходительно.