Я не думал больше о Бернаде д’Эсквина. Эти муки оставили меня. Только однажды меня вновь пронзила тревога, когда как–то в воскресенье я встретился с ней на площади бастиды. Она шла вместе с отцом и матерью — и окинула меня взглядом, полным такого укора, что мое сердце вновь пронзила тоска по нашим объятиям и планам на будущее. Но с моей стороны было бы совсем неблагородно и дальше навещать Бернаду и продолжать прежние отношения. Потому я предпочел вообще не думать об этом. Любовный опыт оставил во мне горький привкус. Переход от статуса почти жениха д’Эсквина к статусу почти будущего зятя Раймонда Пейре меня как–то не вдохновлял. Прежде всего, меня заботила возможность как можно скорее достичь материальной независимости, чтобы занять достойное место среди эмигрантов из Сабартес, и не быть обязанным никому. Быть свободным. Жениться по своему выбору, когда меня охватят новые чувства — но теперь я знал, что для брака этого мало. Мне нужна была еще и свобода выбирать друзей. Свобода любить добрых людей. Говорить с добрыми верующими. Помогать им. Чтобы мои отец, мать и брат Гийом уверились в том, что наши сердца бьются в унисон, а чувства в полном согласии.
Я снова хотел видеть добрых людей.
Я думал о морщинистом лице доброго христианина Амиеля из Перль, который тихо смеялся в тот жаркий летний послеполуденный час и говорил о чаше хорошего вина. О серьезном выражении его лица, напряженно сосредоточенном на уделении благословения, которое снизошло из его рук на склоненную голову моего кузена Раймонда Марти. И чувство нетерпеливого жара, смешанного с любопытством, вдруг сжало мое сердце, когда в тот апрельский вечер я спускался в Арк — и Арк вставал передо мной внизу, в голубой дымке, под небом, разрываемом отблесками надвигающейся бури.
Когда я заводил отару за ограду загона, нас встретил рев и рык баранов, с остервенением роющих землю копытами в своих загородках. Мне стало их жаль, мне хотелось посоветовать им потерпеть немножко — ведь еще пару недель, и они смогут вволю пастись вместе с овцами на летних пастбищах. Но, поднявшись в дом, я заметил какой–то веселый переполох. За полуоткрытой дверью, делившей пополам красивый фасад из охряного камня, слышался шум, голоса, смех. Я несмело вошел. Раймонд Пейре встретил меня с распростертыми объятиями. Он сказал, что я как раз вовремя: положил руку мне на плечо и повел к гостям. Здесь были знакомые все лица. Там, попивая вино, сидели мои кузены Раймонд Маулен и Раймонд Марти, мой товарищ Гийом Эсканье, и двое мужчин из Лиму, с которыми я был уже знаком. Они весело приветствовали меня. Мартин Франсе, богатый горожанин, прятавший лысину под роскошным головным убором из блестящего шелка, а выступающий животик в складках богатой материи. Я вспомнил, что он — торговец полотном и тканями и немного ростовщик, и что он часто имеет дело с Раймондом Пейре, покупая у того большие партии шерсти. Я сам продал ему в прошлом году первые мотки шерсти от моей отары, и довольно выгодно. Второго человека из Лиму звали Гийом Пейре — Кавалье, но нашему Раймонду Пейре — Сабартес он родней не приходился. Если Мартин Франсе был полным и краснощеким, то Гийом Пейре казался сухим и смуглым. Он был одет, как и мы, в простые холщовые одежды и серый плащ с капюшоном. У него был какой–то тусклый взгляд, контрастировавший с воодушевлением, царившим в тот вечер.
Вокруг потрескивающего очага над котелками суетились четыре женщины. Они накрывали на стол, резали ветчину и выставляли пироги. Госпожа мать, конечно же, всем руководила; ее дочь Себелия Пейре с бледными от волнения щеками была одела сегодня в праздничный высокий чепец. Там была также и прелестная Маркеза Ботоль, сестра Гийома Эсканье, которая, поздоровалась со мной, смеясь. Держа чашу с вином в руке, я спросил ее, просто чтобы что–то сказать, где ее муж, Гийом Ботоль, и едва слушал, как она отвечала мне, что он уже два дня, как уехал в Кийан. Тут Раймонд Пейре, все еще держа меня за плечо, показал мне, как Мартин Франсе и Гийом Пейре, эти люди из Лиму, выходят в соседнюю с фоганьей комнату.