Отче Святый, Боже правый добрых духом. Который никогда не лгал, не обманывал, не ошибался и не сомневался. Ибо мы боимся смерти, которая нас ожидает. В мире, чужом Богу. Дай нам познать то, что Ты знаешь, и полюбить то, что Ты любишь.
Через несколько недель, в конце летнего сезона пастбищ, на перевале Кериу, над Меренами, Бернат Торт принес мне еще одну ужасную новость. В этом слишком прозрачном сентябрьском воздухе, когда чувствуется, что вскоре поплывут осенние тучи, рваные, золотисто–чернильные, грозящие бурями, и тогда осень установится окончательно. Белым днем я смотрел на эти громоздящиеся вершины, вздымающиеся все выше и выше, на Карлит и Сердань. Я думал о больших дорогах, ведущих к югу, о далеких зимних пастбищах, о землях сарацин. О Тортозе. Некоторые пастухи уже спустились с нашего пастбища в Фенуийидес. Со мной остались только трое молодых людей, из них — двое сыновей Гийома Андрю. В тот год я был еще главным пастухом. Тем, кто ушел — Пейре Рекорту и Жоану Фуака — я доверил сопровождать ценный груз, уложенный во вьюках на мулов, большую партию летних сыров.
Приближался полдень. Я был один среди летников, где расположился немного перекусить. Издалека я слышал крики юных пастухов и лай собак. Потом все шумы смолкли. Я отвел взгляд от голубого массива Карлит, от утопающего в тени перевала Пьюморен, согнулся, чтобы пройти под нависшим камнем и вернуться к своим последним сырам, когда услышал, что кто–то пришел. Это был Бернат Торт с мешком муки. Последним в этом сезоне. Мы уже не пекли хлеб две или три недели. Я подошел к нему, чтобы его приветствовать и помочь снять мешок с плеча, ведь он был не так уж молод. И тут же я заметил его странный вид, он был какой–то мрачный, угрюмый, губы поджаты, брови нахмурены. Сначала он хранил молчание, но недолго.
Когда мы положили муку в хранилище, он увлек меня к поленнице, где я каждый вечер укладывал для него поленья ровными штабелями, поленья, которые я рубил для него взамен за муку, вино и масло. Бернат Торт, из Акса, кум Гийома Андрю. Он неожиданно схватил меня за руку и сообщил мне эту новость. Она была совсем свежей, это случилось всего лишь два или три дня назад. Это случилось в день Рождества Богородицы. Все население Монтайю было арестовано. Вся деревня собралась тогда, чтобы подготовиться к празднику, чтобы показаться в самых лучших одеждах в церкви святой Марии во Плоти. Никто не оставался в лесу, в садах, в полях, на лугах или на дороге. Никто далеко не ушел. Я представил себе, что в доме Маури не хватало только меня. Да и в каждой семье не досчитались только сына–пастуха на высокогорье. Вот чем хотел воспользоваться инквизитор. Операция была хорошо продумана и проведена, как по нотам. Солдат принимал кастелян и гарнизон Монтайю, и в большинстве своем они были из людей графа де Фуа, а руководили ими всеми кастеляны Тараскона и Лордата — Арнот Сикре и Арнот дю Пеш. Они были окружены также небольшим контингентом королевской гвардии Каркассона, которые сами подчинялись приказам некоего одетого в черное и золотое господина. Представитель инквизиторской власти. Бернат Торт знал его имя, имя, которое с ужасом шептали во многих домах Акса. Мэтр Жан де Полиньяк, начальник гвардии Мура Каркассона.
Все дома деревни были проверены и обысканы, а все взрослые арестованы — мужчины старше четырнадцати лет, женщины старше двенадцати; их всех держали во дворе замка Монтайю, а на следующий день увели в Каркассон под конвоем гвардии.
«Монтайю, Сабартес, еретические земли… Вырвем вас с корнем, как бурьян и колючки. Дрожите!» — сказал прокурор архиепископа Нарбоннского. Увы, уже настало время не страшиться, но плакать, настало худшее. Пришел час и для моих близких. Я едва слышал голос Берната Торта.
— Ну, так что же, ну так что же, Пейре? Что теперь? А ты? Ведь если они уже начали, то они не остановятся. Теперь они прочешут все графство Фуа. Может быть, теперь, наконец, настало время задать вопрос о самом себе? Что ты будешь делать? А, Пейре? Ты не боишься? Пейре, не боишься? Боишься? Боишься?