– Терпеть не можешь Ромочку? За друга своего боишься? – Он поднёс свою кружку к панаринской и стукнул об её керамический бок, чокаясь с равнодушно принявшим этот дружеский жест доктором. – М-м-м… Я же говорил, что корица и вишня – отличное сочетание! Хотя твой рецепт с гвоздикой, имбирём и апельсинами тоже неплох…
– Так зачем вы всё это затеяли? Только из соображений безопасности? – покосился на него Панарин, допивая глинтвейн. Он покрутил пустую кружку в руках, явно не зная, куда её деть, а потом просто отставил её в сторону, поближе к печке.
– Ну, ты же сам понимаешь: бессмысленно переть против рожна, – франтовато тряхнул кудрями Ливанов. – Я не фаталист, просто точно знаю, что нет лучшей защиты, чем смирение. Всегда надёжнее довериться Промыслу, чем пыжиться, изображая супермена, способного всё предусмотреть. Князев опасен для нас не своей злой волей, а тем, что он марионетка. Ох, и обиделся бы он, если б услышал! – усмехнулся Павлуша себе под нос, прикладываясь к глинтвейну.
– Тогда что это – благотворительность? – нахмурился Панарин, внимательно разглядывая своего собеседника. – Что вы носитесь с этим чудовищем, как курица с яйцом?
Павлуша тоже опустошил свою кружку и подтолкнул её к уже стоящей на полу панаринской.
– Жень, не нуди, а! – скривился он устало. – В наших действиях в отношении Князева нет никакого расчёта. Нам ничего от него не надо. Этот человек захотел ступить на Путь. Он находился в тот момент в одном шаге от своей цели, к которой шёл много веков. Остановился, когда уже ничто не отделяло его от окончательной и бесповоротной трансформы, после которой человеческого в нём осталось бы так мало, что и под электронным микроскопом не разглядишь. Тебе не кажется, что уже один этот факт заслуживает уважения?
– А тот факт, что продвигаясь по Пути, он одновременно успешно продвигается в деле осуществления своей миссии, которая уничтожит всю вашу доверчивую альтруистическую компанию и ваше дело на этой земле – этот факт как оценивать?
– «Нашу»? – грустно усмехнулся Ливанов. – Сам-то ты не с нами? Нет? – Он покровительственно похлопал Панарина по коленке. – Очень трогательно, что ты за «нас» переживаешь. – Павлуша поднялся, подхватил с пола кружки и понёс их к притулившемуся под лестницей рукомойнику. Послышался плеск воды, тихий звон посуды.
Панарин всё это время мрачно разглядывал свои ногти. Когда Ливанов вытер кружки и отнёс их в шкаф, он угрюмо произнёс:
– Это твои слова: «нам», «мы», «нас»… Ты всегда так говоришь и совершенно этого не замечаешь.
Ливанов замер изумлённо с полотенцем в руках.
– Ну, может быть… – пробормотал он растерянно, и задумчиво, наощупь зацепил полотенце петелькой за крючок. – Только я имею при этом в виду «мы» и «они», а не – «мы» и «ты». – Павлуша встрепенулся, выразительно глянув на Панарина.
– Я уже понял, что ты всегда отбрешешься, – усмехнулся тот в ответ. – Профессиональный навык, видимо…
– Нет. Это врождённый дар, Евгений! – добродушно засмеялся Ливанов. – Не обижайся, а? – он скорчил трогательную мину.
– Я не настолько зациклен на своей персоне, чтобы придавать твоим оговоркам какое-то особое значение, – насмешливо ответствовал доктор.
– Точно? Никаких обид? – с преувеличенным беспокойством продолжал допытываться Павлуша.
– Никаких, – снисходительно заверил его Панарин, потягиваясь и поднимаясь на ноги. – Даже по поводу того, что ты так ловко перевёл стрелки и не ответил-таки на мой вопрос.
– Язва ты, Панарин! – весело фыркнул Ливанов. – Мог бы сделать вид, что не заметил!..
====== Глава 107. Художник ======
Сергей Карсавин был художником. Не каким-то особо выдающимся живописцем – просто художником по жизни. Он не мог не рисовать, не мог не любоваться щедро рассыпанными повсюду крупицами прекрасного. Его страсть полностью владела его душой и руководила его жизнью.
Ему было почти сорок лет, практически все эти четыре десятилетия он не выпускал из рук карандаша или кисти, но фамилия «Карсавин» по-прежнему ничего не говорила знатокам живописи. Значило ли это, что он ничего не делал для того, чтобы «состояться в профессии»? Ну да – он ничего для этого не делал – просто рисовал, рисовал, рисовал и рисовал и нисколько не интересовался тем, куда потом деваются (или не деваются) его рисунки и картины.
Человеком он был одиноким. Единственная женщина, которую он любил, вышла замуж за другого. Родственников не осталось, друзей не завёл. Но Сергей, похоже, этого совсем не замечал.
Может быть, он начал сходить с ума, а может, он и всегда был безумен, только всё прошедшее лето, а также осень и наступившую, наконец, зиму, он, как одержимый, рисовал одно и то же преследующее его во сне и наяву лицо. Лицо надменное и притягательное одновременно, с пронзительным до дрожи взглядом и презрительно сжатыми губами, с тонким, хищным орлиным носом и гордым изгибом бровей. Чёрные вьющиеся волосы, аристократическая бородка, белый кружевной воротник и манжеты, неизменные шляпа, перчатки и плащ – кем был этот человек из давно минувшей эпохи? Наверное, не следовало задаваться этим вопросом. Потому что, стоило Сергею об этом задуматься, как в голове его начали разворачиваться сцены из жизни этого человека, и рука художника потянулась «вдруг к перу, перо к бумаге»…
Получилось какое-то невнятное произведение без начала и конца, с подозрительно нереалистичным, круто замешанным на чёрной магии сюжетом, зато поля рукописи украсились подробными интерьерами и образами второстепенных персонажей. Особенно часто рядом с таинственным господином возникала фигура мальчика: худого нескладного подростка с сияющим преданным взглядом и не по-детски скорбным выражением лица.
«– Я думаю, Вы правы, сеньор. Относительно духовенства… – Это было сказано дрожащим голосом, а последние слова и вовсе – шёпотом. Потому что под убийственным взглядом этим чёрных глаз Марио всегда терялся и срывался с тонкой ниточки мысли, камнем падая в пропасть. И даже ощущения при этом всегда были такие же, как на краю обрыва – внезапная пустота в желудке и холод, замирание сердца и звенящая тишина в голове.
– Невероятно! – тягучий насмешливый голос вгоняет в краску. – Я заслужил твоё высокое одобрение? О Святые Небеса, как же мне отблагодарить Всевышнего за эту милость?!
– Я только хотел сказать, что Истина должна… жить в человеке и тот, кто черпает знания только из книг, не может учить и… судить…
– Придержи язык! Можно подумать, ты в состоянии судить о чём бы то ни было!
– Да, сеньор. Простите…
– Я просил принести мне чистый платок!! Это так трудно?!
– Я… уже иду… Извините, если я…
– Сколько я должен ждать?!!!!
Господи, почему он каждый раз запинается за этот порог?..
Дробный стук шагов затих, наконец, в отдалении, и красивые руки дона Висенте, украшенные фамильными перстнями, снова потянулись к поспешно брошенному в ларец амулету.
Удивительно, насколько одарён этот мальчик! И какое счастье, что он сам этого не понимает!.. Попросил его подержать зеркало во время обряда, а он тотчас погрузился в тонкий сон и открыл вход в другой мир. Хорошо, что ловушка была готова, и дух сразу же угодил в неё! Иначе пришлось бы потом отлавливать нечисть по всему дому…
Дон Висенте взвесил на ладони литую подвеску с ему одному понятными символами – очень древняя магия. Вряд ли кто-то сейчас в состоянии оценить её по достоинству. Что ж, амулет получился очень сильным – спасибо, Марито – но не жди, что это как-то изменит твоё положение. Ты – жертвенный агнец. И твои нелепые попытки просочиться ко мне в душу безнадёжны…
– В чём дело, Росалия?
– Вы просили чистый платок…
Ну, надо же! Марито обиделся! Прислал вместо себя прислугу… Надо будет вечером позволить ему воспользоваться библиотекой – совсем уж отталкивать его от себя не стоит…»
«– Что… Кто тебе позволил?!!!!
Пристроив фонарь на полку, дрянной мальчишка притулился на самой верхней ступеньке приставной лестницы и так зачитался, что, похоже, даже дышать забыл. Во всяком случае, дон Висенте обнаружил его присутствие только после того, как услышал шорох переворачиваемой страницы. И вот теперь насмерть перепуганный Марито летит вниз с головокружительной высоты, но почему-то вместо того, чтобы хвататься за полки, судорожно прижимает к себе книгу и не делает никаких попыток спастись. Тяжёлая лестница придавливает его сверху.