С женой и детьми Меноккио откровенных разговоров не вел: «Боже их сохрани иметь такие мысли». Несмотря на свою кровную связь с деревней, Меноккио должен был чувствовать себя изгоем. «В тот вечер, — признался он, — когда отец инквизитор сказал мне: «Завтра приходи в Маниаго», — я пал духом и хотел бежать, куда глаза глядят, и пуститься во все тяжкие... Я хотел убивать попов и поджигать церкви и творить всякое зло. Но я подумал о двух своих крошках и удержался...» Этот взрыв бессильного отчаяния лучше всяких слов говорит об его одиночестве. Другого ответа на несправедливость, кроме разбоя, он не видел — правда, тут же от него отказался. Отомстить преследователям, разрушить символы их власти, стать вне закона...144 Поколением раньше крестьяне жгли замки фриульских нобилей. Но времена изменились.
42. «Новый мир»
Теперь ему оставались лишь мечты о «новом устройстве мира». Эти слова истерлись со временем как монета, прошедшая через множество рук. Нам надо вспомнить их первоначальный смысл.
Меноккио, как мы убедились, не верил в сотворение мира Богом. Помимо того, он открыто отрицал учение о первородном грехе, утверждая, что человек «начинает грешить, когда начинает пить молоко матери, выйдя из ее чрева». Христос был для него человеком и только. Естественно, что ему были чужды какие-либо милленаристские идеи. В своих показаниях он ни разу ни словом не обмолвился о втором пришествии. «Новый мир», о котором он мечтал, представлял собой поэтому явление сугубо земное — нечто, что человек может достичь с помощью собственных сил.
Во времена Меноккио это выражение сохраняло всю свою смысловую наполненность и еще не успело превратиться в расхожую метафору. Если оно и было метафорой, то метафорой в квадрате. В начале века под именем Америго Веспуччи было напечатано послание, адресованное Лоренцо ди Пьетро Медичи и носившее именно такое название — «Mundus novus»*145. Его переводчик с итальянского на латынь, Джулиано ди Бартоломео Джокондо, сопроводил название специальным пояснением. «Superioribus diebus satis tibi scrips! de reditti meo ab novus illis regionibus... quasque novum mundum appellare licet, quando apud maiores nostros rmlla de ipsis fuerit habita cognitio et audientibus omnibus sit novissima res»**. He Индия, следовательно, как считал Колумб, и не просто неизведанные земли, но самый настоящий новый мир. «Licet appellare»*** — метафора была новой с иголочки, и за нее приходилось почти что просить извинения у читателя. В этом значении она быстро распространилась и вошла во всеобщее употребление. Меноккио, однако, употреблял это выражение в другом смысле, относя его не к новому континенту, а к новому обществу, которое еще только предстояло создать.
Мы не знаем, кто впервые осуществил этот сдвиг смысла. Ясно, что за ним просматривается образ быстрого и решительного общественного переустройства. В 1527 году в письме к Буцеру Эразм Роттердамский с горечью указывал на общественные потрясения, которыми сопровождается лютеровская Реформация, отмечая, что первым делом во избежание их следовало искать поддержки у церковных иерархов и светских властей и что многое, в первую очередь мессу, надо было реформировать со всяческой осторожностью146. Сейчас немало таких людей — писал он в заключении, — которые отвергают всякую традицию («quod receptum est»), как будто новый мир можно создать в мгновение ока («quasi subito novus mundus condi posset»). Медленные и постепенные перемены с одной стороны, быстрый и крутой переворот (революция, сказали бы мы сейчас) с другой — противопоставление очень четкое. Но никакого географического подтекста в выражении «novus mundus» у Эразма нет; единственный дополнительный смысловой оттенок вносится словом «condere», обозначающим, как правило, основание города.
Перенесение метафоры из географического контекста в социальный происходит в совершенно другой литературной отрасли — в жанре утопии, причем на самых разных уровнях. Вот, к примеру, «Капитоло, где рассказывается о новом мире, обретенном в море Океане, сочинение приятное и усладительное» — оно издано без имени автора в Модене в середине XVI века. Это очередная вариация на тему страны Кокань147 (она прямо поименована в предваряющей «Капитоло» «Шутейной речи о всяких чудачествах»), которая в данном случае помещается на новооткрытых заокеанских землях:
В описании страны присутствуют характерные для этой грандиозной крестьянской утопии мотивы:
Этот «новый мир» отличается не только изобилием, но и полным отсутствием каких-либо социальных обязательств. Здесь нет семьи, потому что царит полная сексуальная свобода:
Здесь нет собственности, потому что не надо трудиться и все принадлежит всем:
Эти мотивы, которые замечаются (хотя и не с такой отчетливостью) почти во всех произведениях данного времени, посвященных стране Кокань, имеют по всей вероятности в своей основе те впечатления, которые первооткрыватели заокеанских земель составили о них и об их обитателях: нагота, сексуальная свобода, отсутствие частной собственности и социального неравенства, и все это на фоне приветливой и благодатной природы148. Средневековому мифу о стране изобилия тем самым сообщались черты некоей элементарной утопии. Здесь в принципе допускалось любое вольномыслие, которое надежно маскировалось буффонадой, парадоксом, гиперболой149, — всеми этими совами, которые испражняются меховыми шубами, и ослами в упряжи из сосисок, — вкупе с ритуальной иронической концовкой:
Совсем другой язык использовал Антон Франческо Дони, автор одной из первых и самых известных итальянских утопий XVI века: его диалог, включенный в книгу «Миров» (1552), так и называется — «Новый мир»150. Тон здесь серьезный, содержание также резко изменилось. Утопия Дони уже не крестьянская, подобно «Стране Кокань»151, место ее действия — город, имеющий в плане форму звезды. Обитатели его «нового мира» в своих привычках умеренны («мне весьма по душе указ, покончивший с бичом повального пьянства..., с этим обыкновением проводить за столом по полдня») и ничуть не похожи на коканьских забулдыг. Но и у Дони античный миф о золотом веке соединяется с картиной первобытной чистоты и невинности, характерной для первых рассказов об Америке152. Правда, прямых ссылок на них нет: мир, описываемый Дони, именуется им просто «новый мир, отличный от нашего». Благодаря некоторой уклончивости этого выражения модель идеального общества впервые в утопической литературе могла быть размещена во времени, в будущем, а не в пространстве, в неведомых землях153. Но из донесений путешественников (а также из «Утопии» Мора, публикацию которой Дони осуществил лично, сопроводив ее предисловием) сюда перешли наиболее характерные черты этого «нового мира», а именно общность женщин и имущества154. Мы видели, что они свойственны также образу страны Кокань.
**
«В предыдущие дни я подробно написал тебе о моем возвращении из этих новых стран.., которые можно называть новым миром, поскольку у предков наших мы не находим о них никаких известий и для читателей все, о них сообщаемое, внове» (лат.).