Развязка для этого мельника оказалась другой, но во всем остальном сходство поразительное. И быть может, здесь мы имеем дело не просто с редкостным совпадением.
В доиндустриальной Европе пути сообщения были развиты слабо и поэтому почти каждый населенный пункт, как бы он ни был мал, не обходился без своей ветряной или водяной мельницы. Профессия мельника относилась к числу самых распространенных. Большое количество мельников среди членов средневековых раскольнических сект, и особенно среди анабаптистов, не должно поэтому вызывать удивления183. И все же, когда в середине XVI века Андреа да Бергамо, уже упоминавшийся нами поэт-сатирик, говорил, что «наполовину лютеранин всякий мельник», он имел в виду нечто более конкретное.
Традиционная вражда крестьянина и мельника породила образ человека хитрого, вороватого, плутоватого, обреченного по определению на адские муки184. Этот негативный стереотип в изобилии засвидетельствован фольклором — легендами, пословицами, сказками, быличками. «Антихриста в аду я повстречал», — говорится в тосканской народной песне, —
Клеймо еретика прекрасно сочеталось с этим образом. Ко всему прочему, мельница в закрытом и неподвижном обществе была местом, где люди могли встретиться друг с другом, где осуществлялись социальные контакты. И таким местом, разумеется, где они могли обменяться мыслями, — подобным в этом плане трактиру или лавке торговца. Крестьяне, столпившиеся у дверей мельницы, месившие грязь на месте, где «мочатся все лошади деревни» (мы вновь слышим голос Андреа да Бергамо)186, о чем только не говорили. Мельник тоже не молчал. Нет ничего необычного в такой сцене, что однажды разыгралась на мельнице у Пигино187. Обращаясь к группе крестьян, он стал бранить «попов и монахов», пока один из этой группы, Доменико Масафиис, не призвал всех разойтись: «Послушайте меня, ребята, лучше оставим в покое попов и монахов и пусть служат свои службы, а Пеллегрино Толстяк пусть мелет своим языком». Сами условия деятельности формировали из мельников, равно как из хозяев постоялых дворов, трактирщиков, бродячих торговцев, профессиональную группу, восприимчивую к новым идеям и способную активно их распространять188. Кроме того, мельникам, жившим обычно вне населенных пунктов, вдали от любопытных взглядов, было весьма с руки предоставлять кров для всякого рода подпольных собраний. Случай в Модене, где в 1192 году преследование катаров привело к разрушению «molendina paterinorum»*, вряд ли был исключением189.
Благодаря своему необычному социальному положению мельник в своей общине стоял особняком. К враждебному отношению крестьян, о котором мы уже упоминали, надо добавить и прямую зависимость от местных феодалов, которые по традиции владели привилегией на обмолот зерна190. Мы не знаем, так ли обстояло дело в Монтереале: к примеру, мельница с мялкой, арендованная Меноккио на паях с сыном, находилась в частной собственности. Вместе с тем попытка на примере новеллы о трех кольцах убедить местного синьора, Джован Франческо графа Монтереале, что «никто не знает, какая вера истинная», была возможна только ввиду особого социального положения Меноккио. Профессия резко выделяла Меноккио на фоне безликой толпы крестьян, ни с одним из которых Джован Франческо ди Монтереале никогда бы не подумал вступать в религиозную дискуссию. Но Меноккио занимался в том числе и крестьянским трудом: «крестьянин, одетый во что-то белое» — так его описывал бывший адвокат Алессандро Поликрето, встретившийся с ним случайно незадолго до суда. У Меноккио были сложные отношения с земляками. Хотя никто, за исключением Мелькиорре Джербаса, не относился с одобрением к его мыслям (при этом надо учитывать, что вряд ли ктонибудь стал заявлять о своем одобрении на инквизиционном процессе), все же прошло очень много времени, чуть ли не тридцать лет, прежде чем об этих мыслях стало известно религиозным властям. И автором доноса был местный священник, подстрекаемый еще одним священником. Несмотря на всю необычность высказываний Меноккио они не должны были казаться монтереальским крестьянам чем-то совершенно чуждым их жизненному опыту, их верованиям, их надеждам.
60. Два мельника
В истории мельника из Савиньяно-суль-Панаро связи с более высокими социальными кругами были еще прочнее. В 1565 году фра Джероламо да Монтальчино, совершая за моденского епископа поездку по епархии, столкнулся с Пигино, на которого ему указали как на «склоняющегося к лютеранству». В отчете о поездке фра Джероламо описал его как «неимущего и немощного крестьянина, малого роста и безобразного на вид» и заметил: «В разговоре с ним я немало изумлялся, ибо он говорил слова ложные, но хитроумные, так что я решил, что он понабрался их в доме какого-нибудь дворянина». Пять лет спустя, оказавшись под судом феррарской инквизиции, Пигино сообщил, что прислуживал в дому у нескольких болонских дворян, в том числе у Натале Каваццони, Джакомо Мондино, Антонио Бонасоне, Винченцо Болоньетти, Джованни д'Аволио. Его спросили, велись ли в этих домах беседы о религии, но он это решительно отрицал, даже под угрозой пытки. Тогда его свели для очной ставки с монахом, встречавшимся с ним раньше в Савиньяно. Фра Джероламо показал, что при той встрече Пигино говорил, будто набрался этих «ложных, но хитроумных» мыслей в доме одного болонского дворянина, от некоего человека, который читал там какие-то «лекции». Монах хорошо не помнил, прошло слишком много времени. Он забыл как имя дворянина, так и имя «лектора», который, как ему казалось, был вроде бы священником. Но Пигино стоял на своем: «Ваше преподобие, я ничего такого не помню». Даже под пыткой огнем (от пытки кнутом его освободили, так как у него была грыжа), он ни в чем не признался.
В том, что ему было, что скрывать, сомневаться не приходится, и, может быть, нам удастся кое-что здесь прояснить. На следующий день после очной ставки с монахом (11 сентября 1570 года) инквизиторы вновь потребовали у Питано назвать имена болонских дворян, в домах которых он служил. Пигино вновь их перечислил, но внес одну поправку, на которую никто не обратил внимания: вместо Винченцо Болоньетти назвал Винченцо Бонини. Можно предположить, что именно Болоньетти был тот дворянин, которого Пигино не хотел выдавать. Если это так (но это не более чем предположение), то кем мог быть человек, чьи «лекции» так поразили воображение Питано?
Им мог быть знаменитый еретик Паоло Риччи, более известный под именем Камилло Ренато. Риччи (носивший тогда гуманистический псевдоним Лизиа Филено) приехал в Болонью в 1538 году и оставался там два года, пестуя сыновей знатных болонских горожан: Данези, Ламбертини, Манцоли, Болоньетти191. Упоминание Болоньетти имеется в одном месте его «Апологии», написанной в 1540 году в ответ на обвинения инквизиции192. В этом своем сочинении Филено, отталкиваясь от наивного антропоморфизма крестьянства и простонародья, которые приписывают Богоматери такое же могущество, как Христу, или даже большее, проповедовал религию чистого христоцентризма, свободную от каких-либо суеверий. «Iterum rustic! fere omnes et cuncta plebs, et ego his meis auribus audivi, flrmiter credit parem esse divae Mariae cum lesu Christo potestatem in distribuendis gratiis, alii etiam maiorem. Causa est quia inquiunt: terrena mater non solum rogare sed etiam cogere filium ad praestandum aliquid potest; ita namque ius maternitatis exigit, maior est filio mater. Ita, inquiunt, credimus esse in coelo inter beatam Virginem Mariam et Iesum Christum filium»*. К этому месту Филено сделал сноску: «Bononiae audita MDXL in domo equitis BoJognetti»**193. Речь идет, следовательно, о вполне конкретном воспоминании. Быть может, один из «rustici»***, встречавшийся Филено в доме Болоньетти, был как раз Пигино? В таком случае не слышится ли в уклончивых признаниях, сделанных в феррарской инквизиции этим мельником из Савиньяно, эхо бесед, которые с ним вел Филено тридцать лет назад? Правда, сам Пигино указывал более близкую дату возникновения своих еретических убеждений: сначала одиннадцать, затем двадцать и наконец двадцать два года назад — это дата его первого знакомства с евангелием на народном языке. Но это колебание в отношении датировки может говорить о сознательном желании сбить инквизиторов со следа. А то, что Паоло Риччи, он же Лизиа Филено, был не священником, как казалось фра Джероламо да Монтальчино, а монахом-расстригой, вообще не должно нас смущать, поскольку в случае с фра Джероламо речь идет о простой догадке. Конечно, доказать факт общения рафинированного гуманиста Лизиа Филено и мельника Пигино Барони, прозванного «толстяком», мы не можем — это всего лишь предположение, хотя и весьма соблазнительное. Однако достоверно известно, что в октябре 1540 года Филено был схвачен в окрестностях Модены, ибо «подстрекал чернь» — так писал Джованни Доменико Сидживальди кардиналу Мороне. У Филено был товарищ, который столь же усердно «оказывал себя в лютеранстве»: «прозвание ему Турчонок, либо отец, либо мать его были из турок»194. По всей вероятности, речь идет о Джорджо Филалетто по прозвищу Турок, авторе несохранившегося итальянского перевода серветовского «De Trinitatis erraribus», читателем которого мог быть Меноккио. Всякий раз мы наталкиваемся на тончайшие нити, которые связывали в этот исторический период еретически мыслящих гуманистов и раскольников из крестьянской среды.
183
См.: Heresies et societes dans l'Europe preindustrielle (11–18 siecles). P. — La Haye, 1968. P. 185–186, 278–280; Clasen C-P. Anabaptism. A Social History. Op. cit. P. 319–320, 432–435.
184
См. В особенности: Bennet R., Elton J. History of Corn Milling. Ilclass="underline" Feudal Laws and Customs. L., 1900. P. 107 sgg., passim; см. также подборку текстов в: Fenwick Jones G. Chaucer and the Medieval Miller// Modem Language Quarterly. XVI. 1955. P. 3–15.
186
Andrea da Bergamo [P. Nelli]. II primo libro delle satire alia carlona. Op. cit. C. 35v.
187
Уже на процессе 1561 г. один свидетель сообщал, что Пигино на своей мельнице «всячески охаивал мессу».
188
На этой мысли особенно настаивает Р. Мандру: Heresies et societes. Op. cit. P. 279–280.
*
«Многие крестьяне и почти все люди простого звания твердо убеждены — и это я слышал собственными ушами, — что Дева Мария обладает той же властью в распределении даров благодати, что и Иисус Христос или даже большей. А о причине они так говорят: на земле матери могут не только просить, но и приказывать своим сыновьям что-нибудь сделать, и по праву, ибо мать главнее сына. Так же, говорят они, мы думаем, обстоит дело и на небесах у блаженной Девы Марии и сына ее Иисуса Христа» (лат.).