Но после всего, что уже было сказано, вряд ли есть необходимость вновь доказывать несводимость этого крестьянского религиозного радикализма к посторонним влияниям. Отношение Пигино к темам, особенно популярным среди религиозно инакомыслящих, также не было пассивным. Самые оригинальные из его высказываний — о низком происхождении Девы Марии, о равенстве в раю «великих» и «малых» — отмечены тем же крестьянским эгалитаризмом, что и написанная в те же годы «Семерица» Сколио. Точно также в основе убеждения, что «со смертью тела погибает и душа», лежит стихийный крестьянский материализм. Правда, у этой его идеи более сложная предыстория. Прежде всего, смертность души противоречит тезису о всеобщем райском равенстве. Инквизитор указал Пигино на это противоречие, на что последовал такой ответ: «Я думал, что блаженные души будут долго находиться в раю, но однажды, по Божьему велению, они без всяких мук и страданий превратятся в ничто». Несколько раньше он говорил, что, по его мнению, душа должна когда-нибудь умереть и превратиться в ничто, и на это указывает Господь в таких своих словах: «Небо и земля пройдут, но слово мое не прейдет вовеки», откуда я и заключал, что если небу когда-нибудь настанет конец, то тем более настанет конец душе». Все это заставляет вспомнить учение о сне души после смерти, которое Филено, как явствует из его «Апологии» 1540 года, пропагандировал среди своих болонских адептов195. Если это так, то предложенная нами идентификация таинственного «учителя» Питано получает дополнительный аргумент в свою пользу. Весьма любопытно, что формулировка Питано оказывается более материалистической, чем самые радикальные идеи современных ему религиозных диссидентов: она предполагает небытие как итог существования блаженных душ, а не душ трешников, что утверждали венетские анабаптисты, обещая праведникам воскресение их душ в судный день. Весьма вероятно, что Питано по прошествии стольких лет не твердо помнил содержание речей, слышанных им в Болонье; они, к тому же, вряд ли излагались простым и общепонятным языком. Но в любом случае допущенные им искажения заслуживают внимания, как и его ссылки на Священное писание. Филено в «Апологии» утверждал, что в своем учении о сне душ опирается не только на патристику, но и на Писание, правда, не уточняя, на какие именно места. Питано мог обратиться к посланию Павла, в котором апостол, ободряя собратьев из церкви Фессалоникийской, говорит о будущем воскресении «спящих» во Христе196, но он привел значительно менее очевидную цитату, в которой душа вообще не упоминается. С какой стати нужно выводить окончательную табель душ из гибели мира? Но возможно, что Питано основывался в данном случае на некоторых местах из «Цветов Библии» — одной из немногих книг, им прочитанных (поначалу он утверждал, видимо, из предосторожности, что эта книга у него была, но он ее не читал)197.
«Все то, что Бог сотворил из ничего, — утверждают «Цветы Библии», — пребывает и будет пребывать вечно; такой вечной жизнью обладают ангелы, свет, мир, человек, душа». Раньше, однако, утверждалось нечто иное: «Всякая вещь, имеющая начало, будет иметь конец: таковы мир и все видимые и сотворенные вещи. Есть и другие, которые имеют начало, но не имеют конца: таковы ангелы и наши души, которые не подвластны смерти». Далее, как мы уже могли видеть, в числе «ложных мнений», которых в отношении души придерживались «многие философы», упоминалось следующее: «Что душа одна и что элементов всего пять: четыре сказанные выше и еще один, который они называют orbis; они утверждают, что из этого orbis Бог сотворил душу в Адаме и во всех прочих. И из этого они выводят, что миру никогда не будет конца, ибо, умерев, человек обращается в составляющие его элементы». Если душа бессмертна, то мир вечен, утверждали философы (аверроисты), с которыми спорил автор «Цветов Библии»; если мир тленен (как следовало из одного места в тех же «Цветах»), то душа смертна, «заключал» Пигино. Такое полярное обращение смысла указывает на тип чтения, хотя бы отчасти похожий на практиковавшийся в отношении того же источника Меноккио: «Я думаю, что весь мир, то есть воздух, земля и все красоты мира — это Бог...; ведь говорится, что человек создан по образу и подобию Божию, а человек — это воздух, огонь, земля и вода, и отсюда следует, что воздух, земля, огонь и вода — это Бог». Из подобия человека и мира, состоящих из одних и тех же элементов, Меноккио вывел («и отсюда следует») подобие мира и Бога. Вывод Пигино («откуда я и заключал») — от временности мира к смертности души — основывался на подобии человека и мира. О связи Бога и мира Пигино, более осторожный, чем Меноккио, ничего не говорил.
Может быть, у нас нет достаточных оснований говорить, что Пигино подходил к «Цветам Библии» с тех же позиций, что и Меноккио. Но нельзя обойти вниманием тот факт, что они оба впали в одно и то же противоречие, немедленно отмеченное инквизиторами, как во Фриули, так и в Ферраре: какой смысл говорить о рае, если при этом отрицаешь бессмертие души? Мы видели, как, отвечая на это замечание, Меноккио окончательно запутался в противоречиях. Пигино вышел из затруднения, заявив, что рай существует, пока не произойдет окончательное уничтожение душ.
Можно утверждать, что два этих мельника, жившие далеко друг от друга и никогда в жизни не встречавшиеся, говорили на одном и том же языке и представляли одну и ту же культуру. «Я не читал других книг, кроме тех, что я назвал, и у меня не было в этих заблуждениях никакого наставника, но мне просто являлись в голове всякие мысли или дьявол мне их подсказывал. Он много раз ко мне подступал и являлся мне в разных видениях, и ночью и днем, и я сражался с ним как будто с человеком. Под конец я понимал, что это дух». Это слова Пигино. А вот что говорил Меноккио: «Я никогда не имел дела ни с каким еретиком, но я не без смысла в голове, и я хотел разузнать великое и неизвестное... Но это мной говорилось во искушение..., это во мне говорил нечистый дух, он принуждал меня так думать... Это было мне искушение от дьявола или кого-нибудь там еще... Злой дух... меня преследовал и внушал мне ложные помышления... Я считал себя пророком, потому что злой дух внушал мне всякие обманы и суетности... Убей меня Бог, у меня нет ни товарищей, ни учеников, все, что я знаю, я сам прочитал...» И вновь Пигино: «Я имел в виду, что всякому человеку нужно блюсти свою веру, будь то иудейская, турецкая или любая другая вера». Меноккио: «Вот, к примеру, сражаются четыре солдата, двое на двое, и один переходит на другую сторону — разве он не предатель? Потому-то я и думал, что если турок бросает свою веру и делается христианином, то поступает плохо, и также плохо поступает иудей, если делается турком или христианином, и любой, оставляющий свою веру...» Согласно одному из свидетелей, Пигино утверждал, что «нет ни ада, ни чистилища, все это выдумали попы и монахи из алчности». Инквизиторам он объяснил это так: «Я никогда не говорил против рая, я сказал вот что: «Бог мой, где же могут быть ад и чистилище?» — потому что мне казалось, что под землей только земля и вода и нет места для ада и чистилища, но что они на земле, там, где мы живем...» И снова Меноккио: «Когда людей наставляют жить в мире, это мне нравится, когда же проповедуют об аде — Павел сказал так, Петр сказал эдак, — то по-моему, это барышничество, это вымысел тех, кто думает, что все на свете знает... Я не верил, что рай есть, потому что не знал, где он находится».
195
См.: Renato С. Ореге, document! e testimonialize. Op. cit. P. 64–65; Rotondd A. Per la storia delTeresia a Bologna nel secolo XVI. Op. cit. P. 129 sgg.
196
«He хочу же оставить вас, братия, в неведении о умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды. Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним» (1 Поел, к Фессалоникийцам, 3, 13–14). (В латинском тексте Нового Завета «умершие во Христе» именуются «спящими», «dormientibus», «qui dormieiunt per Iesum» —