— Но, — тут же добавил он, — мало ли кто жалобно кричит страшными темными петербургскими ночами? Я думал, так, какая-нибудь гулящая ночная бабенка. Их ведь тут много по ночам шляется. Сами знаете, место это такое… Вяземская лавра… Притоны всякие.
— А в котором часу это было?
— Примерно часов в пять утра, может — позже.
Весть о страшном происшествии быстро облетела Петербург. Толпы народа целый день ходили на площадь осматривать место жуткой трагедии. Целая рать самых опытных, искусных агентов, замешавшись в толпу, зорко вглядывалась в лица окружающих и внимательно прислушивалась к доносившимся речам.
Устали мы за этот день адски! С девяти часов утра и до восьми вечера мы с моим другом были на ногах. В девять часов мы с Путилиным сидели за ужином. Лицо у него было угрюмое, сосредоточенное. Иван Дмитриевич даже не притронулся к еде.
— Что ты думаешь об этом случае? — внезапно спросил он меня.
— А я, признаюсь, собирался задать этот вопрос тебе, — произнес я.
— Скажи, ты очень внимательно осматривал труп? Неужели нет никаких признаков насилия, следов борьбы? — с надеждой, как мне показалось, продолжил он.
— Никаких.
— Должен тебе сказать, дружище, — задумчиво произнес Путилин, — что этот случай я считаю одним из самых выдающихся в моей практике. Признаюсь, ни одно предварительное следствие не давало в мои руки так мало данных, как это.
— Э, Иван Дмитриевич, ты всегда начинаешь с «заупокоя», а кончаешь «заздравием»! — улыбнулся я.
— Так ты веришь, что мне удастся раскрыть это темное дело? — немного воодушевившись, поинтересовался он.
— Безусловно!
— Спасибо тебе. Это придает мне энергии.
Мой друг опять погрузился в раздумья.
— Темно… темно… — тихо бормотал он про себя.
Он что-то начал чертить указательным пальцем на столе, а затем вдруг его лицо — на еле уловимый миг — осветилось довольной улыбкой.
— Кто знает, может быть… да-да-да…
Я знал привычку моего талантливого друга обмениваться мыслями с самим собой и поэтому нарочно не обращал на него ни малейшего внимания.
— Да, может быть… Попытаемся! — громко произнес Путилин.
Он поднялся и, приблизившись ко мне, спросил:
— Ты хочешь наблюдать за всеми перипетиями моего расследования?
— Что за вопрос?! — воскликнул я.
— Так вот, сегодня ночью тебе придется довольно рано встать. Ты не посетуешь на меня за это? И потом ничему не удивляйся… Я, кажется, привезу тебе маленький узелок…
Я заснул как убитый, без всяких сновидений, тем сном, которым спят люди измученные, утомленные. Сколько времени я проспал — не знаю. Разбудили меня громкие голоса лакея и Путилина.
— Вставай, вот и я!
Я протер глаза и быстро вскочил с постели. Передо мной стоял оборванный бродяга. Худые продранные штаны, какая-то бабья кацавейка…[1] Вокруг шеи обмотан грязный гарусный[2] шарф. Дико всклокоченные волосы космами спускались на сине-багровое лицо, все в синяках. Я догадался, что передо мной — мой гениальный друг.
— Ступай! — отдал я приказ лакею, на лице которого застыло выражение сильнейшего недоумения.
— Постой, постой, — улыбаясь, начал Путилин, — не одевайся в свое платье… Не угодно ли тебе надеть то, что я привез в этом узле?
И передо мной появилось какое-то грязное отрепье вроде того, в которое был облачен и сам Путилин.
— Что это?..
— А теперь садись! — кратко изрек мой друг. — Позволь мне заняться твоей физиономией. Она слишком прилична для тех мест, куда мы отправляемся…
— Бум! Бум! Бу-у-ум! — глухо раздавался в раннем утреннем воздухе звон большого колокола Спаса на Сенной.
Это звонили к ранней обедне. В то время ранняя обедня начиналась чуть ли не тогда, когда еще кричали вторые петухи. Сквозь неясный, еле колеблющийся просвет раннего утра с трудом можно было разобрать очертания черных фигур, направлявшихся к паперти церкви. То были нищие и богомольцы. Ворча, ругаясь, толкая друг друга, изрыгая отвратительную брань, нищие и нищенки спешили поскорее занять свои места, боясь, как бы кто другой, более нахальный и сильный, не перехватил «теплого» уголка.
— О господи! — тихо неслись шамкающие звуки беззубых ртов старцев-богомольцев, размашисто осенявших себя широким крестом.
Когда Путилин и я приблизились к паперти и, миновав ее, вошли в церковь, нас обступила озлобленная рать нищих.