— С чего бы? Сам Господь не смог бы потопить этот корабль! — успокоил ее пожилой господин в темно-синем сюртуке.
— Но тогда отчего мы стоим? — не унималась та.
— Может быть, у нас обломилась лопасть винта? — предположил молодой человек в спортивном пиджаке и ярком галстуке какого-то клуба. — Я слышал, так было на «Олимпике»…
— Думаю… — важно предположил шотландец, — что ледышка поцарапала краску и капитан не хочет плыть дальше, пока «Титаник» заново не покрасят.
Все рассмеялись.
В салоне тем временем появились другие любопытные пассажиры. Кто-то был уже в халате и домашних тапочках, некоторые еще во фраках и вечерних платьях — среди них Ростовцев узнал и самого Джона Астора.
— Почему мы остановились? — спросил тот у проходившего мимо лакея.
— Не знаю, сэр, — ответил стюард, — думаю, что ничего серьезного.
— Ну, ладно, — сказал Астор, — пойду на палубу, посмотрю, что там происходит.
— О, мистер, — обратился он к Юрию, — вы же с палубы, вы ничего не заметили?
— Ничего! — бросил он в ответ. — Разве что… там холодно.
— Вы тоже не видели пресловутый айсберг?
— Айспъерк? — спросил какой-то итальянец.
Спросонья вертя головой, он вошел в салон.
— Мадонна, чьто есь айспъерк?! Ис чиего он стеиелян?
— Как в Риме, не знаю, а у нас обычно айсберги делаются изо льда, сеньор Франческо, — с усмешкой сообщил его сосед.
Толком ничего не выяснив, Юрий решил вернуться.
В ярко освещенных пассажирских коридорах слышались доносившиеся из кают приглушенные голоса, хлопанье дверей буфета, торопливый стук высоких дамских каблучков — обычные для пассажирского лайнера звуки. Суеты или тревоги никакой не было. Не метались матросы со спасательными кругами, никто не носился, вопя: «Спасайся, кто может!», не ревел тифон…
Все казалось абсолютно нормальным или, вернее, почти все.
Наверное, ему надо всё же пойти к Жадовскому или к Лайтоллеру и доложить, что убийцы найдены. Или к капитану? А, может, сразу к Исмею? Лучше все же к капитану. Как только корабль даст ход…
Он распахнул дверь своей каюты А-204. И замер, чувствуя, как сжалось сердце.
Прямо ему в лицо смотрел обоими своими стволами знакомый уже дирринджер.
Пассажиры третьего класса тоже устроили праздник в честь скорого окончания плавания.
Людская толпа наполнила залы, каюты и коридоры смехом и шумом. Бренчали банджо и пищали губные гармошки, а молодая испанка чувственно терзала струны гитары, собрав вокруг себя толпу восхищенных парней.
Безрукавки мехом наружу, расшитые славянские рубахи, тирольские шляпы и яркие ленты. А рядом — черные фраки с цилиндрами, много раз чиненные и лоснящиеся от времени, переходившие от отца к сыну. Домотканые штаны и грубые башмаки, запах дешевых духов, пива, чеснока и лука. Итальянцы, босняки, португальцы, баски, трансильванцы, фламандцы, шведы; ирландцы — как же без ирландцев?
Все, кого судьба случайно свела здесь, отлично понимали друг друга и веселились вместе, несмотря на то, что часто не знали языка, на котором говорил сосед, и исповедовали разную веру. Ибо у них было нечто общее — почти все здешние пассажиры были бедные эмигранты, искавшие дорогу в новую жизнь, что должна была начаться всего через двенадцать часов.
Внезапно необычный жутковатый звук заставил всех насторожиться — нечто проскрежетало вдоль по правому борту.
И сразу же мертвенным дуновением по нижним палубам пронеслась тишина.
На полуслове умолкли песни и болтовня, лишь выдохнула гармошка в руках какого-то итальянца…
Длилось это где-то четверть минуты или чуть больше. Затем остановились машины.
Послышались удивленные вопросы.
— Что бы это могло быть?
— А удар был неслабый…
— И я почуял!
— Может, тебя кто стукнул по спинке, дорогая! — рыжий носатый еврей приобнял за шею бывшую явно навеселе молодящуюся дамочку, по виду — немку.
— Ой, да будет тебе, Гольбах, — расхохоталась та. — Это у тебя уже ноги заплетаются от пива…
— Нет, нет. Это правда. Я тоже почувствовал толчок. Снизу… — послышались голоса.
— Не иначе, мы сели на мель, — предположил краснолицый широкоплечий крепыш в старой матросской робе. — Со мной такое было, когда рыбачил в этих водах…
— Возможно, в машинном чего-то взорвалось? — испуганно заозирался какой-то поляк, по виду портной или скорняк. Звали его Болеслав Трембовский, он пережил девятьсот пятый год и с тех пор весьма боялся взрывов и стрельбы.