Ксавье де Монтепен
СЫЩИК-УБИЙЦА
Часть первая
АБЕЛЬ И БЕРТА
Пробило десять часов вечера; чудная ночь сменила жаркий сентябрьский день. На траве, недалеко от заставы Ла-Шапель, лежал какой-то человек; поддерживая голову руками, он прислушивался и внимательно следил за дорогой, которая проходит между Северной железной дорогой и дорогой в Сен-Дени.
Незнакомцу могло быть около шестидесяти лет, его густые седые волосы были острижены под гребенку, а длинная седая растрепанная борода придавала дикий вид смуглому лицу, на котором маленькие глазки сверкали, как глаза кошки.
Он был одет в синюю суконную блузу с кожаным поясом и сюртук неопределенного цвета; серая помятая шляпа валялась рядом с ним.
— Черт возьми! — прошептал он. — Жан заставляет себя ждать. Ему бы следовало быть здесь полчаса назад!
Этот незнакомец подозрительной наружности был некогда нотариусом в одном из маленьких городков недалеко от Парижа.
Кроме того, он имел состояние и мог бы, если бы захотел, жениться на богатой наследнице и стать родоначальником честных людей, но любовь к картам, вину и женщинам, соединенная с удивительным талантом подделывать подписи, была причиной его гибели.
Обвиненный и признанный виновным в семистах двадцати подлогах, Рауль Бриссон переселился в Брестский острог, сильно раздосадованный этим приключением, но нимало не исправленный и не раскаивающийся.
Его умение подделывать какой угодно почерк было его гордостью. Он любил рассказывать, как однажды в остроге его выпустили на свободу по приказу, присланному из Парижа из министерства юстиции, по приказу со всеми печатями и подписями, а между тем все было подделано, начиная от подписи и кончая почтовыми штемпелями.
Рауля поймали три дня спустя, когда обнаружилось, жертвой какой мистификации стало начальство острога.
Оставив Брест, он предлагал свой талант всякому, кто хотел заплатить.
Но с наступлением старости руки его начали дрожать, и бывший нотариус опустился до категории воров самого низшего сорта.
Вдруг на дороге послышался шум шагов.
Бывший нотариус стал прислушиваться с удвоенным вниманием.
Шаги приближались, но никого не было видно, так как, без сомнения, шедший держался в тени укреплений. Шум замолк, и через несколько мгновений послышался особенный свист, служащий сигналом ночным бродягам.
Рауль Бриссон ответил таким же свистом, тогда на некотором расстоянии показалась тень и стала взбираться на вал. Новопришедший был человеком самое большее лет сорока пяти, среднего роста и почти невероятной худобы; на нем была рубашка лодочника, висевшая, как на вешалке, а на голых ногах болтались синие суконные панталоны. Костюм отличался чистотой, волосы тщательно причесаны, а лицо, покрытое веснушками, было желто и бледно. Маленькие глаза, глубоко сидевшие, выражали хитрый цинизм. Синяя бархатная фуражка, сдвинутая на затылок, открывала выпуклый лоб, который, по словам френологов, указывает на присутствие большого ума, склонного исключительно ко злу.
Бывший нотариус, узнав при лунном свете того, кого ждал, изменил позу и уселся, скрестив ноги.
— Черт возьми! — сказал он. — Иди скорей. Ты опоздал на полчаса.
— Лучше поздно, чем никогда, — хрипло ответил человек-скелет. — Я мог и не прийти.
— Это почему, что случилось?
— Дело в том, что Филь-ан-Катр не захотел третьего участника. Он уверял, что его и меня вполне достаточно, и мы чуть было не устроились без тебя.
— Вот как! — с беспокойством прошептал Бриссон.
— Ты знаешь, что он имел на это право, — продолжал новопришедший. — Он нашел дело, от него зависит выбрать помощника.
— А теперь?
— Теперь все устроилось, я просил за тебя, и он согласился, хотя и не без труда.
— Отчего он не хотел меня брать?
— Он говорит, что ты стал мокрой курицей: теперь, когда твои руки дрожат, ты ни на что не годишься. Вот что значит старость!
— Что же, что я состарился, а все-таки я стою двух молодых.
— Это также и мое мнение, но Филь-ан-Катр думает иначе. Нельзя же всем нравиться!
— Но что же вы решили?
— Мы найдем Филь-ан-Катра в «Малой бойне» без четверти двенадцать; он там постоянно бывает.
— Он говорил тебе, в чем дело?
— Ни слова.
— Но ты все-таки знаешь?…
— Нет, я знаю только, что дело выгодное и, может быть, придется воспользоваться ножом.
Бывший нотариус вздрогнул.
— Убивать? — прошептал он испуганным голосом.
— Я сказал — может быть, и потом, какое тебе до этого дело?
— Я не люблю крови.
— Я также; даю тебе слово Жана Жеди: я никогда не убил бы никого для удовольствия, но когда надо, то делать нечего. Впрочем, можешь быть спокоен, тебя поставят сторожить, остальное — наше дело. А теперь идем, только по разным дорогам… Не надо, чтобы нас видели вместе слишком часто.
Рауль Бриссон встал и повернул налево, тогда как Жан Жеди пошел направо по улице Ла-Шапель.
«Малая бойня» — один из тех ужасных притонов, которых было много около заставы в то время, когда начинается наш рассказ.
Она помещалась рядом с заставой Ла-Шапель, в подвале одного старого дома, который впоследствии был разрушен, чтобы уступить место скверу. Лестница в двенадцать ступеней вела в это заведение, пользовавшееся очень дурной славой. Полиция постоянно наблюдала за ним. Так как это знали все, то можно было только удивляться, что его посещали люди, боявшиеся полиции, но всем известно, что такие места как-то особенно привлекают преступников.
Жан Жеди по прозвищу Соловей спустился по лестнице, прошел первую залу, освещенную двумя коптившими лампами, и вошел во вторую, освещенную таким же образом, в центре которой стоял грязный бильярд. По стенам размещалось около дюжины столов, занятых мужчинами, большинство которых казались разбойниками, и девушками последней категории, чье безобразие равнялось их цинизму.
Филь-ан-Катр играл на бильярде с молодым мальчиком лет семнадцати с красивым лицом и относительно изящной наружностью. Самому Филь-ан-Катру было лет двадцать пять. Высокий малый с правильным и приятным лицом не производил впечатления разбойника, способного на все, даже на убийство, с улыбкой на устах.
Он был одет, как зажиточный рабочий. Жан Жеди ударил его по плечу.
— А, это ты? — сказал тот. — Где же нотариус?
— Сейчас придет.
— Хорошо, садись и выпей, пока я закончу мою партию.
Жан Жеди сел на скамейку и приказал подать вина, а пять минут спустя Рауль Бриссон, по прозвищу Гусиное перо, в свою очередь вошел в залу как раз в ту минуту, когда Филь-ан-Катр заканчивал партию.
— Идемте, дети мои, — сказал он.
— Куда ты нас ведешь?
— В одно место, где мы можем поговорить по душам, к Биби. Биби — это я… Я пойду вперед, чтобы показать вам дорогу.
Вместо того чтобы войти в первую залу, Филь-ан-Катр направился к маленькой двери в глубине, выходившей в узкий коридор.
— Вы идете за мной? — спросил он, оборачиваясь.
— Конечно.
Действительно, бывший нотариус и Жан Жеди шли за ним по пятам.
— Стоп, — вдруг сказал Филь-ан-Катр. — Мы пришли, я здесь живу… временно…
Он открыл вторую дверь и зажег свечку, которая осветила узкую низкую комнату, куда воздух проникал через отверстие, выходившее на двор в два квадратных метра. Пол был земляной, стены выбелены известью, от сырости покрывшиеся плесенью.
Обстановка состояла из железной кровати, стола, комода и двух стульев. На столе стоял довольно большой чемодан, тщательно закрытый.
— Садитесь, — сказал Филь-ан-Катр, указывая своим гостям на постель, — поговорим…
— Нет ли чего-нибудь выпить? — скромно проговорил нотариус.
— Нет, мой милый, погоди немного, но вот табак: можешь курить.
Жан Жеди набил трубку, Филь-ан-Катр свернул папиросу, а Рауль Бриссон, верный своим старым привычкам, вынул табакерку и с шумом понюхал табаку.
— Итак, — начал Филь-ан-Катр, — дело серьезное, настолько серьезное, что должно принести нам не менее десяти тысяч на человека.