Сцена была пуста, если не считать, возвышавшегося на ней большого, задрапированного парусиной мольберта. Я неподвижно стоял 15 секунд, наблюдая за тем, как нарастает нетерпеливое напряжение публики. Затем подошел к мольберту и медленно снял драпировку.
Картина была огромной - 6 на 8 футов, из тех, которые могли висеть в летней резиденции Медичи.
На ней изображалась какое-то голландское семейство за ужином. Выговаривающая ребенка мамаша. Двое мальчишек, пинающих друг друга под столом. Весьма достойно выглядевший глава семейства, протянувший руку за очередной порцией. В левом нижнем углу полотна была изображена девушка. Девушка сидела чуть развернувшись на стуле и смотрела с картины с таким видом, словно прекрасно знала художника и ей хотелось посмотреть, чем он занимается. Это был единственный персонаж, который ничего не делал, но зритель не сомневался, что полотно посвящено только ей.
Я всем своим существом ощущал замешательство зрителей. Неужели он решил, что эта картина способна шокировать, думали многие.
- В этом году, - начал я, - я использовал свой грант на приобретение этой работы. Картину написал в 1787 Томас Аллен Брюс - англичанин, постоянно живший в Нидерландах.
Замешательство зрителей переросло в почти неслышный ропот. Но я знал что они говорят: "И это всё? Он прикупил картину?".
- Брюс не стяжал себе славы, - продолжал я. - Он был добротным ремесленником, и лишь однажды сумел создать шедевр. Почему? Почему ему не удавалось добиться такого успеха ни раньше, ни позже? Кто эта женщина в углу полотна? Играла ли она в его жизни особую роль? Были ли они возлюбленными? Или просто друзьями? А может быть, она обладала тем внутренним огнем, который сумел зажечь ответное пламя в его душе? Мы этого никогда не узнаем. Поскольку Брюс не был крупным художником, никто не вел детальной хроники его жизни и не останавливал внимание на его окружении.
Ропот становился все громче и скоро перешел порог слышимости: - "Он что, свихнулся? Купил себе какую-то идиотскую картину, о которой никто ничего не знает!"
- Я приобрел полотно в музее "Вейк", который в силу финансовых трудностей был вынужден расстаться с частью своего собрания. В последний раз картину выставляли пятьдесят лет тому назад, и тех пор она хранилась в подвале в запасниках музея.
Ропот перешел в сердитое шипение, и до меня доносилось: "Он выдохся! Потерял изюминку!". Я же с трудом скрывал улыбку - настолько хорошо шло дело.
- Вы только подумайте. Всё это время её никто не видел. Целых полвека картина хранилась во мраке подвала. О ней, конечно, заботились. Делали все, чтобы полотно сохранилось. Но от глаз людей картина была скрыта. Изображенные на ней персонажи - по крайней мере один - играли в жизни художника огромную роль. Полотно было обречено на забвение, и я не мог этого позволить.
Шипение и шепот переросли в самые разнообразные шумы. До меня доносилось громкое покашливание, и это говорило о том, что публика начала терять интерес. Я заметил, что Фа проталкивается к выходу. Но затем она вдруг передумала и стала энергично пробиваться назад. Фа Кью увидела, как блеснуло золото, и, видимо, догадалась, что я держу в руке.
А.С.К. На ней были инициалы Алисии. Как ни странно, но это была её единственная вещь, которую я сохранил. Я делал все для того, чтобы заставить её бросить курить. Но думаю, что в конечном итоге она оказалась права. Убили её вовсе не сигареты.
Я откинул крышку зажигалки и щелкнул механизмом. Мои помощники тут же потушили огни над сценой, и меня, мое лицо освещал лишь крошечный, дрожащий язычок пламени. По репетициям я знал, насколько зловещим выглядит мое лицо в таком свете. Выдержав необходимую паузу, я поднес зажигалку к правому нижнему углу картины.
Ропот стих. Зрители замерли. Повисла такая тишина, что я слышал, как от огня слегка потрескивает рама. Я обернулся, чтобы взглянуть на аудиторию. Люди смотрели друг на друга, не зная, как им следует реагировать. Рама вдруг вспыхнула с громким треском.
Аудитория колыхнулась. Кто-то шагнул вперед. Впрочем, очень нерешительно.
Через несколько секунд занялся правый угол полотна. На мгновение пламя выхватило подпись художника. Еще миг, и имя исчезло.
Кто-то еще двинулся вперед, но замер, так и не дойдя до ступеней.
- Он сошёл с ума! - долетел до меня чей-то возглас.
Пламя, танцуя продвигалась вверх. Юные братьс исчезли в оранжевых языках, а их мамаша начала приобретать коричневый оттенок.
- Остановите его! - выкрикнул кто-то. Толпа зашевелилась. Неуверенно. Сдержанно. Без всяких реальных последствий.
Мать становилась всё чернее, чернее и чернее... Вот и она исчезла. Отец, всё еще тянущийся за порцией картофеля, тоже стал чернеть за трепещущим оранжевым занавесом.
И в этот момент произошел взрыв. Три человека бросились на сцену, однако моя служба безопасности сумела их перехватить. Настал критический момент. Моя затея может пойти прахом, если сила духа у публики окажется крепче, чем я полагал. Если больше пяти человек кинутся на сцену, то они смогут сорвать спектакль.
Охранники, проявив смекалку, прижали трех смельчаков к сцене. Я вглядывался в публику, ожидая, когда это произойдет. И вот это случилось. Одна из женщин двинулась к сцене, но за ней никто не последовал. Я был несказанно изумлен. Это была Фа! Кто мог предположить, что это будет она?!
Синтия, перехватила Фа на ступенях, взяв её руку в замок, и я знаком приказал привести пленницу ко мне.
Корчась от боли Фа, подняла на меня глаза и крикнула:
- Это вовсе не смешно, Ирвинг!
Отец семейства исчез. Пропал полностью. Пламя уже лизало кудри девушки. Интересно, кто же она такая?
- Так делать нельзя!
Синтия, не ослабляя захвата, вела Фа ко мне. Девушка на картине из блондинки вначале превратилась в шатенку, а еще через несколько секунд в брюнетку. Она внимательно смотрела на нас сквозь пламя.
Я схватил Фа за волосы и поднял лицо так, чтобы она не могла отвести глаз.
- Смотри на неё. Она снова заставляет тебя чувствовать. Ты ощущаешь чувство боли. Страдаешь от безвозвратности потери. Когда ты испытывала подобные чувства в последний раз?! Когда в последний раз искусство вызывало у тебя слезы? Теперь оно снова обретает для тебя значение.
Я следил за её взглядом. Она не сводила глаз с картины, пытаясь запечатлеть в памяти каждую деталь, прежде чем огонь уничтожит шедевр Брюса.
На полотне не осталось ничего, кроме девушки. Она сидела дальше всех от точки возгорания. Именно на это я и рассчитывал, планируя свое выступление.
- Всё! Смотри на неё. Запоминай каждую деталь. Эти губы. Выражение лица. Глаза.
Но пока мы смотрели, глаза исчезли в пламени, и на их месте остались лишь две черных дыры.
- Всё кончено, - сказал я и, приблизив губы к уху Фа, добавил: Теперь до конца дней своих, ты будешь помнить это лицо. И оно навсегда останется для тебя чем-то особенным. Останется той красотой, которую ты утратила навсегда. Разве это не прекраснее, чем находиться в вечном заточении в подвале музея?
Рама развалилась и, упав с мольберта, образовала на полу кучу горящего дерева. Со стороны аудитории до меня не доносилось ни звука. Синтия отпустила Фа, но та продолжала смотреть на горящие останки. Я медленно сошел со сцены.
Толпа молча расступалась передо мной. Все были настолько потрясены, что не могли произнести ни звука. Когда я подходил к большим двустворчатым дверям галереи, до меня долетел шорох первых, пока еще очень робких аплодисментов. Звук постепенно нарастал и очень скоро превратился в шумную овацию. Они хотели потрясений, желали вспомнить, хотя бы на время, что все еще живут. Да, людям следует давать то, чего они жаждут.