– Неужто не слыхала? Второй человек в сыскной…
– И на кой я ему?
– Сперва допросит, потом в съезжий дом Московской части отправит, по месту совершения преступления. До суда побудешь там.
– До какого суда? Ты что несешь? Я разве убийца какая?
– А разве нет? У кого заклады убитого ростовщика нашли?
– Ой! Их нашли? Господи! А Кешка где?
– Какой такой Кешка?
– Сынок мой.
– Про него не знаю. Одну тебя привезли. Ну вставай, пошли.
Яблочков со вчерашнего вечера пребывал в превосходном настроении – раскрытие убийства ростовщика Чванова, причем раскрытие моментальное, гарантировало ему или повышение в чинах, или орден, а может, и то, и другое. Дело оставалось за малым – привести пьянчужку Ефросинью Соловьеву к признанию.
В пол-одиннадцатого крючочницу привели к нему в кабинет.
– Хочешь похмелиться? – задушевно спросил Арсений Иванович, доставая полуштоф.
Ефросинья облизнулась, затравленно глядя на бутылку. Выпить-то хотелось – её отравленный вчерашней гульбой организм настойчиво требовал водки. Но Ефросинья знала – даже от рюмки она опьянеет, а спьяну может наболтать лишнего. А болтать ей теперь нельзя. Какая бы ни была она пьянчуга, прежде всего она мать, живет ради Кешки. И сейчас ей надо выпутать его из истории с убийством. Сама-то Фроська уже пропащая – раз в её сундуке нашлись заклады Чванова, каторги ей не миновать.
– Благодарствую, в другой раз, – пересилив себя, отказалась Фроська.
– Ну, как знаешь, Ефросинья, дочь Пахома Соловьева. Так ведь тебя звать?
– Все верно.
– Из крестьян Олонецкой губернии. Не замужем. Однако сына имеешь, – зачитывал Яблочков строки из паспорта Фроськи. – А от кого?
– Вас, мужиков, разве всех упомнишь? – подмигнула сыщику крючочница. – А где Кешка?
– Кто, пардон?
– Сынок…
– Ах, сынок. Дома, где ж ему быть. Сказал, что знать не знает, откуда ценности в сундуке. Грамоту знаешь?
– Нет.
– Тогда ставь крестик. – Яблочков протянул крючочнице исписанный убористым почерком листок.
– Что это?
– Твои признания. Подробный чистосердечный рассказ, как ты пришла к Чванову, как его убила…
– Не убивала я, ваше благородие, святой истинный крест…
– А вот врать я тебе не советую. Если подпишешь прямо сейчас, попадешь в съезжий дом Московской части к обеду. Будешь тянуть каучук, не только обед, но и ужин пропустишь.
– Чванова убили до нас… Мы только украли.
– Что значит мы? Выходит, и сынок был с тобой?
– Нет! – заорала Фроська.
– Придется его задержать. Сколько ему лет? – Яблочков ещё разок заглянул в паспорт, где был вписан Кешка. – Ах, десять. Вот и отлично. Значит, вместе на каторгу загремите. Ответственность-то с десяти лет начинается. Ох, и несладко ему там будет.
– Не ходил он к Чванову… Я сама. Одна. Но видит Бог, не убивала. Дверь в фатеру была открыта, я и зашла. Услышала разговор. Двое их было. Чванов и ещё один. Наверно, клиент. «Помнишь, – спросил клиент, – березу?» «Конечно, помню», – ответил Чванов. «Так вот листики – это шифер».
– Что за бред? – удивился Яблочков.
– Не знаю. Кешка тут как раз чихнул…
– Значит, все-таки Кешка там был…
– Нет! Нет! Не было его! Давай бумагу, всё подпишу.
Яблочков призадумался. Два обвиняемых, конечно, убедительнее, чем одна Фроська. Присяжные ведь могут и усомниться, что тощая баба с трясущимися от пьянства руками умудрилась заколоть отставного офицера, вооруженного револьвером. Однако второй обвиняемый, десятилетний мальчуган, непременно вызовет у присяжных жалость. Особенно если адвокат расстарается. И дело тогда развалится. А градоначальник за это всыплет. И не Крутилину, а ему, Яблочкову, якобы раскрывшему дело.
– Подписывай. Но запомни. Если вдруг опять начнешь тень на плетень наводить, рядом с тобой на скамью подсудимых сядет Кешка.
– Знаю. Давай бумагу. И стакан налей, раз обещал.
Уже через десять минут полицейская карета увезла пьяную Фроську на Загородный проспект в съезжий дом Московской части.
В одиннадцать на службу приехал начальник сыскной Крутилин. Яблочков первым делом доложил ему об успешном расследовании.
– Отлично. Молодец. Теперь есть чем порадовать градоначальника.
– Доклад ему, как обычно, в час пополудни?
– Да, ступай, надо подготовиться…
Братья Чвановы были не похожи. Ни внешне, ни по характеру.
Младший, Александр, пошел в мать. Скрытный, спокойный, дрожавший над каждой копейкой, после смерти Ольги Аркадьевны он подал в отставку и занялся вместе с отчимом ростовщичеством. Старший, Анатолий, был копией отца. Решительный, волевой. Братья с юных лет друг друга недолюбливали. Даже кулёк конфект никогда не могли поделить. Анатолий съедал свою долю сразу, Александр же удовольствие растягивал, что неминуемо приводило к конфликтам.