Нет, ныне, когда волосы обросли, да ещё борода прибавилась, Дерзкого узнать не должны.
– Да и кличку мне не просто так дали. Потому что плевал я на все опасности…
Дойдя до парадного входа в дом под номером двадцать два, Толик Дерзкий толкнул дверь, решительным шагом вошел внутрь и поднялся на третий этаж. Дополнительную уверенность придавал купленный только что в лавке на Невском револьвер системы «кольт».
Глава четвертая
Кешка в предыдущую ночь никак не мог заснуть. Все-таки мать он любил, очень любил. Пусть и пьяница, пусть часто скандалила, а иногда и дралась, но Фроська была единственным на свете родным человеком. И хоть слабой, но защитой и опорой. Теперь же он остался один-одинешенек в том ужасном мире, в котором довелось ему родиться. И хотя он почти взрослый, ведь ему уже десять, постоять за себя он пока не может. Потому что любой, кто чуть выше и старше, сильнее. И значит, выживать ему придется умом и хитростью.
Чем-чем, а хитростью Господь Кешку не обделил.
Как бы всё-таки заснуть? Ведь завтра снова на помойки, искать кости и тряпки. Ох, если Наталья пожалела бы его и не стала деньги вымогать … Два затребованных ею рубля напрочь перечеркивали Кешкину мечту – стать тряпичником.
Тряпичники, в отличие от крючочников, не рылись в отбросах, надеясь на удачу, а покупали товар у солидных продавцов: лакеев, кухарок и горничных. Всё те же самые кости, лоскутки и бутылки, но кроме того, ещё и старую одежду с обувкой, которую после ремонта и перелицовки можно втридорога загнать на Толкучем рынке. То бишь – Кешка стал загибать пальцы для счета – имевшиеся четыре рубля за пару недель при удаче можно было бы превратить в десять и ещё два рубля. Почти состояние. Но рупь восемьдесят, оставшиеся у него, сумма ничтожная, Кешка это знал – с такими капиталами соваться к лакеям и кухаркам бессмысленно.
– Эй, Гришка, ты спишь? – тихо спросила мужа Наталья, когда тот, перевернувшись на спину, перестал вдруг храпеть.
– Что? Я? Прочь с дороги! – закричал спросонья портной Иванов, зарабатывавший себе и семье на жизнь как раз перелицовкой старой одежды для тряпичников.
– Тихо ты, не ори, – зашептала Наталья. – Не дай Бог разбудишь…
– Твоих живоглотов?
– Они такие же твои, как и мои. Нет, я про Кешку…
– А что с ним? – спросил Гришка, который вроде бы и проснулся, но, похоже, не до конца.
– Он выманил у Фроськи четыре рубля…
– Ну?
– И где-то припрятал.
– Ну?
– Два обещал мне…
– Хорошо…
– Чего тут хорошего? Четыре лучше, чем два.
– Так заставь отдать оставшиеся…
– Заставь… То-то ты его не знаешь? Хитер не по годам. Я вот что придумала. Утром, как проснется, напомню ему, чтобы рассчитался. А сама схожу за ним и прослежу, тайник его выведаю. А потом в сыскную пойду, к этому Яблочкову, выдам ему Кешку, расскажу, что вместе с Фроськой он убил Чванова…
– Как-то оно не по-людски. Мы вроде не чужие…
– Может, дети наши тебе чужие? Сам прикинь. Два лишних рубля заберем с Кешки. Полтора рубля сдерем с новых жильцов.
– С кого, с кого?
– Фроська-то с Кешкой отправятся на каторгу, а за будущий месяц у них уплочено. Понял?
– Теперича да.
– А ещё сундук ихний продадим. На каторге он им ни к чему…
Гришка, обдумав услышанное, обнял супругу:
– Как хорошо, что я на тебе женился. Мог ведь и дуру какую в жены взять. Уж свезло, так свезло.
Польщенная Наталья чмокнула мужа и легла досыпать, ведь в Петербурге летом светает рано.
А сразу после рассвета в их доме началась обычная шумная суета – нищие торопились в церковь к заутрене; савотейщики, те же нищие, но собиравшие подаяние не монетой, а хлебными горбушками – в многочисленные булочные и пекарни; фабричные шли на заводы; а крючочники – на свои помойки.
Встал и Кешка, так и не сомкнувший за ночь глаз.
– Ты два рубля мне обещал, – напомнила Наталья.
– Раз обещал, значит, отдам, – буркнул Кешка.
– Ежели до полудня не принесешь, пеняй на себя, – пригрозила мальчику квартирохозяйка.