СОЛНЦЕ СВЕТИТСЯ НА НЕБЕСИ – ИГОРЬ-КНЯЗЬ В РУССКОЙ ЗЕМЛИ!
Ничего себе! Оглянулся Хотен не четверку старших князей – они ухмылялись. Князь Игорь встал с места, которое нашел себе в середине стола, приложил руку к сердцу и принялся раскланиваться. Подумалось Хотену, что шутит Игорек-хорек, но, встретившись с ним глазами, понял сыщик, что о шутке и речи быть не может. Страх, страх прятался в сих пустых глазах, и понятно стало, что Игорь всё это время боялся. Он узнал о поездке славного сыщика, и нетрудно было догадаться о цели её. Только что его напугало внезапное отдельное совещание главных князей с Хотеном. Сейчас он молил Бога, чтобы и эта хвалебная песнь ему не оказалась последней насмешкой перед тем, как Рюрик прикажет схватить его и бросить в поруб.
ПРОПЕВ ПЕСНЬ СТАРЫМ КНЯЗЬЯМ, СПЕЛ Я И МОЛОДЫМ!
СЛАВА ИГОРЮ СВЯТОСЛАВЛИЧУ, БУЙ-ТУРУ ВСЕВОЛОДУ,
СЛАВА МОЛОДОМУ ВЛАДИМИРУ ИГОРЕВИЧУ!
Вот и конец, еле дождался. Несколько усталых наигрышей. Тишина. Севка-князёк снимает шапку и вытирает плешь ширинкой. Поднимается со скамейки, бережно укладывает на неё гусли, потягивается. Подходит к знакомому, видать, ему скомороху, спрашивает гордо:
– Ну, Севрюжка, прикинь, легко ли переймешь?
– Прости, не стану перенимать, княже. Да кому она нужна будет, такая песнь? Погиб хотя бы в битве… Растянуто бесконечно, и про всех князей на свете сразу… И то подумай, кому сие будет любопытно через год-два? Нет, прости.
В наступившей после пения внезапной тишине слова скомороха прозвучали на всю палату. Многие князья засмеялись, а Святослав, усмехнувшись, приказал скоморохам продолжать свою игру. Скамейку с гуслями мгновенно прибрал Севрюжка под стену – и вот уже снова пошел колесом…
Хотен, извинившись перед великими князьями, подскочил к певцу, лицо которого опасно налилось кровью, ухватил под руку, потащил из палаты. На крыльцо, на свежий воздух, не хватил бы в душной палате его старого знакомца и спутника удар…
Оказалось, что на дворе чудесное тихое предвечерье. Старый Киев, резной каменный и расписной деревянный, теснился перед ними в сиреневой закатной дымке, и казалось невероятным, что когда-нибудь всё это снова сможет потонуть в пламени и дыме, наполниться боевыми воплями кочевников и женским визгом. А вот вышел на крыльцо, с крестом под мышкой, и архимандрит Поликарп. Набрал в грудь воздуху, выпустил с шумом…
– Лепота, лепота-то какая! Одначе у нас, в монастыре, к Днепру ближе, да и воздух чище, – и, оказавшийся за пределами дворца росту высокого, нагнулся он к певцу. – Не обижайся на невежду-скомороха, княже. Давно нет на свете Гектора и Ахиллеса, а греки до сих пор в школах заучивают наизусть Омировы творенья. Я еще не вносил в свою летопись повесть об Игоревом походе, ждал, что именно великий князь Святослав укажет сказать об Игоре Северском. Но хорошо было бы тебе записать свою песнь, а я дал бы чернецу сделать с неё список. Только без всех этих богомерзких Хорсов, добре?
– А скажи, отче, пришлась ли тебе по сердцу моя песнь? – вопросил Севка-князёк столь жалостно, что Хотен отвернулся от него, прикусив страдальчески губу.
– Береста и не такое выдерживала, княже, – усмехнулся архимандрит. – А если без шуток (прости меня, Господи!), то я убедился, что единственный способ научиться творить – это призвать Бога на помощь и дерзать. Аз, грешный, не умел сочинять акафисты – а теперь сочиняю, не умел писать великокняжескую летопись – и научился, говорят. Ну, дай вам Бог, господа, не упиться сию ночь до полусмерти.
И перекрестил наскоро случайных собеседников. Потом сандалии архимандрита мягко простучали по ступенькам, а внизу, у длинной коновязи он вручил монашку крест, забрался на жуткую клячу и снова принял на руки реликвию. Монашек взял клячу за повод, и черноризная двоица скрылась за углом.
– Это же надо – «Береста и не такое терпела»! – возмутился князь. – Да я свою Игореву песнь самолично на телячьей коже перепишу!