– Послушай, княже, я желал бы, чтобы ты на меня не обиделся. Хоть и враждовали мы с тобою, но этот весною немало каши съели из одного походного котелка… – начал осторожно Хотен. Он знал про себя, что во хмелю становится смел и задирист, и хотел покончить с этим делом сейчас, пока голова его только легко и приятно туманилась.
– Давай уж, вещай, толстошеий! Уж от тебя-то ничего хорошего я и не ждал услышать про мою песнь! – отодвинулся, заранее обидевшись, певец.
– Да я не про песню, собственно… Почему ты восхвалил Игоря, княже? Ведь ты сам его не жалуешь, видел и слышал сам многое в нашей поездке… Скажу прямо, не ожидал я от тебя такой лжи.
– Так ты об этом? – повеселел вдруг Севка-князёк. – Да ведь всякая песня – ложь! К тому же, разве дружинники не сражались храбро и разве не за Русскую землю сложили головы? Есть, конечно, у варягов хулительные песни, да у нас они не в чести, и даже славный Боян таких не сочинял. Обиженный князь сгоряча может певца и головы лишить. Да и натура у меня слишком легкая, веселая, чтобы обхаять в песне человека, к тому же князя-родича. Конечно, этот Игорь – тупой скот, изменник и убийца, но пусть живет! К тому же его княгиня нынче во дворце Святославовом и должна быть в Софии на вечерне. Я сейчас пойду, найду её, попробую поговорить, наконец, по душам. А как смог бы я к Ярославне подойти, если бы мужа её в песни, прилюдно пропетой, обвинил бы и обсмеял?
Впрочем, задолго до полуночи Хотен увидел певца за княжеским столом, а заснул он прямо в палате, в темном уголке, с гуслями под головою. Хотен, тот доехал до дома, поддерживая в седле пьяненького Сновида, а быть может, это Сновид папаню поддерживал. Встреченные у ворот Прилепой, отец и сын подверглись её яростным заботам, исторгнувшим из Хотена несколько не к месту откровенных замечаний. Удивительно ли, что поутру славный сыщик и не вспомнил об Игоревой песни?
Эпилог
Об одном трудовом утре святого Димитрия Ростовского.
Ростов Великий, архиерейское подворье. 15 мая 1708 года
Ростовский митрополит Димитрий открыл глаза – и вернулся из хаотически соединенных воспоминаний далеко не безоблачного киевского детства в скромный уют своей кельи в Ростове Великом. Он всегда легко просыпался, когда по древнему монастырскому обычаю позволял себе вздремнуть после заутрени. Иное дело – вставать на заутреню, да еще после ночи, проведенной за книгами, да еще под бамкание огромного колокола, варварски названного «Сысоем»…
Почему-то каждый раз после такого пробуждения митрополит ощущал обиду на государя царя и великого князя Петра Алексеевича, но не сразу, потому что с кровати видна только келья, которую можно было обставить и устроить по своему вкусу, а когда, обувшись, подходил к окну, чтобы проветрить. За окном открывался вид на Соборную площадь, и тут уже одного взгляда хватало, чтобы понять, что ты не дома, на милой, хоть и разоренной бесконечными войнами Украине, а в чужой и холодной Московии. Архитектор, построивший эти Архиерейские палаты, желал, наверное, в простоте своей московской, привыкшей перед начальством пресмыкаться души, чтобы господин отец митрополит, в оконце выглянув, потешился зрелищем всех каменных церквей, сгрудившихся на митрополичьем подворье, называемом в народе попросту Ростовским кремлем, вокруг гигантской коробки Успенского собора. Да, хоть не черные бревна это с мохом и тараканами меж ними, однако как далеко этим угрюмым строениям чуть ли не византийского еще пошиба до веселых, обильной лепниной и резьбой украшенных храмов милой отчизны!
Отец Димитрий понимал, что обижаться на российского царя не по-христиански, да что поделаешь? Тот оторвал его от мирных церковно-ученых трудов на родине, назначив митрополитом Тобольским. Предшественник его, Игнатий Корсаков, сошел с ума в диких местах, а отец Димитрий в Москве, в Сибирь не успев отправиться, разболелся. Свирепый и придирчивый самодержец ему не поверил, лично приехал навестить на подворье Крутицкого монастыря, осмотрел, определил горячку и от назначения освободил. Почти год провел киевский ученый чернец в пестрой толпе, окружавшей Петра – среди жадных придворных, красномордых иностранцев и проныр-купцов. Царь-novator переворачивал Россию кверху дном, безумно возжелав в несколько лет из полутатарской державы, воображающей себя Третьим Римом, сделать европейскую – и как тут было обойтись без голов украинского ученого монашества, перенявшего основы латинской образованности? Потом назначен был отец Димитрий митрополитом Ростовским.
Время от времени отец Димитрий наезжал в огромную и бестолковую Москву, читал проповеди в кремлевских церквях и однажды исполнил свой христианский долг пастыря, бесстрашно упрекнув стоявшего на клиросе среди певчих царя Петра в гневной ярости и в приверженности Бахусу, чревоугодному богу, а также прелестной, однако же коварной Венере. Устройство школы, наставление священников, невежественных не менее чем их паства, борьба с влиянием на эту паству старообрядцев, которых он считал квинтэссенцией московской дикости и суеверия, отнимали немало времени у занятий наукой. Но всё-таки отец Димитрий закончил труд своей жизни, фундаментальную «Книгу житий святых…» и подержал в руках отпечатанный в Киеве последний, четвертый её том (в десть, толстенный!) на три последние в году месяцы, июнь, июль и август. Теперь все силы свои бросил он на другую давнишнюю свою задумку. Называл он её шутливо «Летописью келейной», и должна была она стать живо написанной и общедоступной библейской историей.