Впрочем, ангел отвлек свои мысли от князя-неудачи, навестить которого незримо прилетел этим ранним утром, потому что захотелось ему додумать о себе. Не часто он себе это позволял, слишком много оказалось у него подопечных, несчастных земных Евпсихиев. О том шла речь, что, в отличие от херувима и серафима, а тем более от престола, он, ангел, намеренно сотворен в образе человеческом и приобрел тем самым с неизбежностью нечто от природы человеческой. Это как в музыке: песни литургии обращены к Богу, вот и содержат в себе нечто божественное. Именно музыка если не воспроизводит, то отображает божественное начало, точнее его воздушную и звучащую, опять-таки наиболее близкую грубому человеку и понятную ему стихию. А вот слова – до чего же всё-таки они бывают грубы… Взять хоть этот «синхрофазотрон», например. Вроде тоже греческое слово, а спроси грека, что оно означает, вытаращится как баран на новые ворота. Ах, уж эта дарованная тебе частица всеведения Божьего… Знаешь и о том, о чем не хочется тебе знать, всплывают в голове слова, значения которых и постигнуть трудно. Синхрофазотрон… Совместное появление светил на троне? Чушь. А пристало же… Впрочем, не все же слова столь грубы, и ангелу удалось подобрать наиболее деликатные, чтобы обозначить дилемму, которая его сейчас, собственно, и мучила.
И спросил тогда себя ангел Евпсихий с несвойственной ему прямотой: «Да кто я такой – мальчик или девочка?» Судя по тому, как меня только что передернуло… Ох, наверное, всё-таки мальчик… Ну конечно же, мальчик – если назван был Евпсихием, а не Евпсихией. Будь он Евпсихией, заглядывался бы не на прельстительную музу, а на мужественного воина архангела Георгия, вот на кого… И привиделось ангелу нечто совсем уже несообразное: полёты рядышком с милым существом, рука в руке, над цветущими весенним первоцветом лугами, глупые диалоги вроде эдакого: «Испытываешь ли ты ко мне склонность, как я к тебе, Полигимния?» – «А мне кажется, милый, что я летала рядом с тобою всю свою жизнь».
Встряхнул ангел Евпсихи золотоволосой головою, стряхивая наваждение, и вернулся к своим обязанностям. Следовало ведь выяснить, отчего это Полигимния залетела так далеко на северо-восток от Олимпа. Еще понятно было бы её путешествие в Прованс, где по ночам люди добрые не могут заснуть, до того распелись сладкоголосые трубадуры, но что потеряла она в бревенчатом Киеве? И что было ей нужно от подопечного Евпсихиева, князя-неудачи Всеволода Ростиславовича?
Хоть и не протапливали на ночь в горнице Всеволодовой, узкое волоковое окошко было приотворено, и Евпсихий проник сквозь него без труда. А протискиваясь, со смущением осознал греховную интимность этого своего деяния: ведь узкое пространство окна только что заполняло собою соблазнительное тело призрачной музы, и словно бы веяло в нем запахами её волос и хитона.
Лучина давно догорела, и горницу наполняла мутная рассветная серость. Князь легко похрапывал, уронив поседевшую голову на стол, рядом с опасно сдвинутыми на самый край гуслями и разбросанными в беспорядке письменными принадлежностями. Очевидно, он заснул еще до того, как киевские колокола созвали полчаса тому назад благочестивых горожан на заутреню.
Ангел вздохнул. Князь Всеволод Ростиславович совершил еще один малый грех: не застегнул книгу, так и оставленную на столе раскрытою. Впрочем… Прищурился Евпсихий, прочитал чуть слышно: "НЕ БУРЯ СОКОЛЫ ЗАНЕСЕ ЧРЕЗ ПОЛЯ ШИРОКАЯ, ГАЛИЦИ СТАДЫ БЕЖАТЬ К ДОНУ ВЕЛИКОМУ…" Это какая же книга Святого Писания? Иисуса Навина, что ли? Да нет там, кажется, такого… А дальше: "ТРУБЫ ТРУБЯТЬ В ЧЕРНИГОВЕ, СТОЯТЬ СТЯЗИ В ПЕРЕЯСЛАВЛЕ". Да это и не библейская книга вовсе, а самодельное русское сочинение. А еще и светское! Наверное, оно и не грех вовсе, если светскую книгу, никому не нужную, не закрыть после чтения и не застегнуть застежки. Ага! Сон сморил князя столь быстро, что он не только с книгой неопрятно обошелся, но и диптих, в котором писал на колене, выпустил из ослабевшей руки.