Днем и ночью приставала она к мужу, требуя, чтоб он прогнал проклятую цыганку со двора. Но тот крепился, крепился до тех пор, пока еще был мужчиной. А потом он запил, и баба взяла над ним верх. Плохо пришлось тогда несчастной девушке, и с каждым годом ей жилось все хуже и хуже. Она чуть не умирала с голоду со своим малышом, который никак не хотел перейти в лучший мир.
Прошел год, за ним другой, третий, так прошло восемь лет, а девушка все жила на хуторе. И вот настало время, когда ей пришлось уходить со двора. Уйти-то она ушла, но перед тем хутор заполыхал ярким пламенем и сгорел вместе с хозяином, который накануне здорово напился. Хозяйка с детьми спаслась, а потом сказала, что дом подожгла эта проклятая девка, которая жила у них. Кто знает, может быть и она… А может быть и нет…
Странный он был парень, ее сын. В восемь лет он уже видел, как мать его надрывается на работе от зари и до зари, и рано узнал, что такое горе-злосчастье, потому что мать его часто говорила об этом, когда он спрашивал, отчего она все время плачет. Сказала она ему об этом и перед тем, как ее увезли, а он ушел и ночевал неизвестно где. Ей дали десять лет каторги, потому что на суде она сказала, что это она зажгла хутор таким ярким пламенем… Соседи просто из кожи лезли, чтобы, помочь мальчику, ведь у него была такая скверная мать. А потом он ушел в другую деревню подальше от родных мест, и там ему тоже помогали не меньше, потому что там никто не знал, какая у него скверная мать, а сам он, я думаю, не хотел говорить об этом. Недавно мне сказали, что видели его пьяным, и вообще, говорят, он здорово пьет последнее время. Правда это или нет, — я не знаю; знаю только, что ничего другого ему не остается, как пить… И вообще он очень дурной человек, можете мне поверить. Он не любит людей, еще больше не любит, когда они хорошо друг к другу относятся, но больше всего он не любит, когда хорошо относятся к нему самому… Ему бы хотелось, чтобы все на свете были такими же, как он… Впрочем, об этом он не говорит вслух, разве только если пьян, и тогда… Тогда он горько плачет, плачет так, что слезы градом катятся у него из глаз… А чего он плачет? Ведь он ни у кого не украл ни скиллинга, никому не причинил зла, не в пример многим другим, — одним словом, плакать ему незачем. А все-таки он плачет, горько плачет. И если вам доведется увидеть, как он плачет, не верьте ему, потому что плачет он просто так, спьяну, и в такие минуты на него лучше не смотреть.
И Аслак упал со скамейки на пол, сотрясаясь от рыданий, но скоро затих и заснул.
— Ну, вот свинья и опьянела, — сказал старик, лежащий на кровати. — Он всегда хнычет, как напьется.
— Нет, это просто ужасно! — сказали молодые девушки, выходя из комнаты.
— А чего еще от него ждать, если он рассказывает то, что ему взбредет в голову, — сказал старик, останавливаясь в дверях. — И черт его знает, что люди находят в его рассказах, — прибавил он, поглядывая на новобрачную.
Глава пятая
Некоторые гости стали расходиться по домам, другие пошли разыскивать скрипача, чтобы потанцевать. Но скрипач уже крепко спал в сенях в углу, и кто-то сказал, что его лучше оставить в покое.
— Его товарища Ларса избили до полусмерти, и бедняге Оле пришлось круглые сутки играть одному без перерыва.
Вскоре принесли веши Торбьорна и привели его лошадь. Многие уговаривали его остаться, но он не захотел, и тогда лошадь запрягли в новую телегу. Особенно просил его остаться жених.
— Кто знает, может быть, мне совсем не так весело, как многие думают, — сказал он.
Торбьорну это показалось странным, но он решил во что бы то ни стало уехать еще засветло. Когда гости поняли, что Торбьорна не уговорить, они разбрелись кто куда, и, хотя народу в Нордхауге собралось много, стало тихо и скучно, и вообще все это очень мало походило на свадьбу.
Торбьорну понадобились новые клешни для хомута. Он оправился на поиски, но ничего подходящего не нашел и решил заглянуть в дровяной сарай. Он тихо вошел туда, раздумывая над словами, которые вырвались у жениха. Скоро он нашел все, что ему требовалось, и, ничего не подозревая, присел у стены, достал нож и стал отстругивать брусок. Вдруг он услышал где-то совсем рядом горестный стон. Он доносился из-за тонкой перегородки, за которой стояли под навесом телеги и сани. Торбьорн прислушался.
— Неужели… это… ты? — услышал Торбьорн чей-то прерывистый голос. Голос этот принадлежал мужчине; он говорил с трудом, делая большие паузы между словами. Сначала Торбьорн подумал, что это Кнут, но Кнут очень резко выговаривал «р». Мужчина же за стеной произносил «р» мягко.
— Значит… ты искала… меня… — повторил тот же голос. Потом послышались рыдания, но это плакала женщина.
— Ну зачем ты здесь?
Очевидно, это она спрашивала, потому что в голосе слышались слезы.
— Гм… А на чьей же свадьбе мне еще гулять, как не на твоей?
И снова послышались рыдания.
«Это, верно, скрипач Ларс», — подумал Торбьорн.
Ларс был красивый, статный парень; его старуха мать арендовала у хозяина Нордхауга маленький домик и участок земли. Но другой голос, женский… несомненно то была новобрачная! Торбьорн приложил ухо к стене и прислушался.
— Почему, почему ты раньше ничего не сказал мне? — спросила она приглушенно, растягивая слова, будто в исступлении.
— Думал, что это лишнее, — коротко ответил он. На минуту воцарилась тишина, потом она снова заговорила, и голос ее звучал, как стон.
— Но ты же знал, что он ходит к нам!
— Я думал, ты сильнее.
Рыдания были ему ответом. Потом снова послышался срывающийся шепот:
— Но почему-же ты ничего не сказал?
— А какой был смысл сыну старой Бирты говорить о дочерью Нордхауга, — ответил Ларс, немного помолчав. При этом слышалось его тяжелое, прерывистое дыхание и стоны. Он снова замолчал, ожидая ответа.
— Но ведь мы знали друг друга много лет! — сказала она.
— Да… знали… — ответил он. Воцарилась мертвая тишина, не было слышно даже рыданий. Но вот она снова заговорила, ее низкий голос звучал глухо:
— Как ужасно, что ты ничто мне не сказал.
— Ты всегда была такая гордая, что я не знал, как и подойти к тебе.
— А я ничего на свете не желала так сильно, как этого… Я ждала каждый день… ждала нашей с тобой встречи… И мне часто казалось, что я навязываюсь, а ты пренебрегаешь мною.
И снова стало совсем тихо. Теперь не было слышно ни шепота, ни рыданий, ни дыхания Ларса. И в наступившей тишине, горестно прозвучал его голос:
— Если бы я знал!
Торбьорн невольно подумал о женихе, который ему всегда нравился, и ему стало жаль его. И, словно отвечая его мыслям, новобрачная сказала:
— Ох, боюсь, мало радости ему будет со мной.
— А ведь он хороший малый, — ответил больной, снова начиная стонать, потому что боль в груди становилась все невыносимей. Казалось, боль эта передавалась и ей, ибо она вдруг сказала:
— Тебе сейчас очень больно… я знаю… Но, наверно, мы никогда так и не поговорили бы друг с другом, если бы не это несчастье.
Она плакала, и Торбьорну показалось, что Ларс тоже плачет, ибо рыдания становились все громче.
— Как хорошо, что ты пришла, — сказал Ларс. Торбьорн с нетерпением ждал, что она ответит.