Утаптывая землю вокруг клумбы, Торбьорн вдруг вспомнил диковинные истории, которые некогда ему рассказывал Аслак про домовых и троллей обитающих на Сульбаккене. «Какие милые тролли здесь живут», — подумал Торбьорн и еще раз посмотрел на цветы. Он поставил на место лопату и мотыгу, надел куртку, которую перед тем сбросил, взглянул на окно Сюннёве и улыбнулся: что она подумает, когда проснется рано утром и выглянет в окно, чтобы посмотреть на свои чудесные заморские цветы, которые она принесла вчера вечером.
Уже совсем рассвело и птицы подняли такой неистовый шум и гам, что Торбьорн быстро перелез через изгородь и торопливо зашагал домой. Ведь никто не должен знать, что он был здесь и сажал цветы в саду Сюннёве Сульбаккен.
Глава третья
Вскоре по деревне поползли всякие слухи однако ничего определенного никто сказать не мог. После того, как Сюннёве и Торбьорн конфирмовались его почти не видели на Сульбаккене, и многие ломали себе голову над тем, что бы это могло значить. Зато Ингрид бывала там довольно часто, и они с Сюннёве уходили гулять в лес.
— Не уходите далеко, — кричала им вслед мать Сюннёве.
— Нет, что ты, — отвечала Сюннёве и не возвращалась домой раньше сумерек.
А тут снова объявились оба ее жениха.
— Пусть она сама решает, — сказала мать и отец по обыкновению, согласился с нею. Но когда молодые люди обратились к Сюннёве и попросили ее согласия на брак, она ответила решительным отказом. Потом появились и другие претенденты на руку Сюннёве, но всем им пришлось возвратиться восвояси не солоно хлебавши.
Однажды Сюннёве помогала матери мыть посуду из-под молока и мать спросила ее, нравится ли ей кто-нибудь. Вопрос был задан в лоб, и Сюннёве покраснела.
— Может быть, ты уже кому-нибудь обещала? — снова спросила она, строго глядя на дочь.
— Нет, — быстро ответила Сюннёве. Больше они к этому разговору не возвращались.
Сюннёве считалась одной из лучших невест в приходе и поэтому привлекала множество любопытных взоров, когда шла в церковь, единственное место, где она бывала, если не считать родного дома. Она не ходила на танцы и вообще не принимала участия ни в каких деревенских развлечениях — ведь родители ее были гаугианцами. В церкви Торбьорн сидел прямо напротив нее, но они никогда не разговаривали, чтобы избежать всяких сплетен. Многие высказывали предположение, что между ними что-то произошло, а поскольку они относились к друг другу совсем не так, как другие влюбленные, то это вызывало массу всяких кривотолков.
Торбьорна в деревне не любили. Он это чувствовал и, встречаясь со своими сверстниками на вечеринке, танцах или свадьбе, вел себя крайне заносчиво, а несколько раз дело доходило до драки. Но с тех пор как многие испытали на себе тяжесть его кулаков, драки прекратились. Зато Торбьорн рано привык к мысли, что никто не смеет стать ему поперек дороги.
— Ты уже даешь волю рукам, — говорил Семунд, — но запомни, что пока еще моя рука посильнее твоей!
Прошла осень, за ней зима, наступила весна, а по-прежнему никто не мог сказать ничего определенного. В деревне так много судачили об отказах, которые получали женихи Сюннёве, что в конце концов ее почти оставили в покое. Но с Ингрид они были неразлучны. Скоро им предстояло вместе переселиться на горный выгон, потому что отец Сюннёве купил часть выгона, прежде принадлежавшего Гранлиенам. И до них теперь часто доносился голос Торбьорна, распевавшего какую-нибудь веселую песенку.
Стоял чудесный весенний день. Солнце уже клонилось к закату, когда Торбьорн наконец закончил работу, присел и глубоко задумался. Мысли его все время возвращались к тем сплетням, которые ходили по деревне о нем и Сюннёве. Он лег на спину, на красновато-бурый вереск, скрестил под головой руки и стал смотреть в необъятную глубину неба, синеющего сквозь густые кроны деревьев. Зеленые листья и иглы сливались в один трепещущий поток, а темные ветви резко выделялись на его фоне, образуя причудливый фантастический узор. Когда ветер отгибал в сторону какой-нибудь листок, то через образовавшийся просвет проглядывал маленький кусочек неба, а там, где кроны деревьев не касались друг друга, небо низвергалось широкой рекой с капризными изгибами, устремляясь куда-то вдаль… Эта картина настолько заполнила его душу, что он весь отдался размышлениям об окружающей его природе.
Неподалеку от него росла; береза. Она смеялась тысячью своих глаз, задорно поглядывая на ель. Сосна, полная молчаливого презрения, сердито расправила свои иглы: воздух становился все ласковее, все теплее, молодые деревца, пробуждаясь от зимней спячки неудержимо тянулись к небу и щекотали своей молодой листвой у нее под носом.
— Интересно, где вы были зимой? — ехидно спрашивала сосна, обмахиваясь ветвями и выпуская от нестерпимой жары смолу. — Ну и жарища, и это на Севере, уф!
А над всеми деревьями возвышалась старая седая ель. Она была очень высокая, но все же при случае могла опустить свои мохнатые ветви почти до самой земли и потрепать за вихор нахальный клен, да так, что его пронимала дрожь в коленках. В свое время люди то и дело обрубали нижние ветви этой гигантской ели, поднимаясь все выше и выше по ее стволу, пока наконец ей это не надоело, и тогда она выросла так высоко, что стоявшая неподалеку тоненькая елочка вдруг испугалась и спросила старую ель, не забыла ли она о зимних бурях.
— О зимних бурях? — насмешливо переспросила ель и, воспользовавшись порывом северного ветра, так отхлестала дерзкую по щекам, что та едва не потеряла своей горделивой осанки, а это что-нибудь да значит. У огромной мрачной ели были такие могучие корни, что они расползлись почти на шесть локтей от ствола и были толще, чем самые толстые корни ивы, о чем та застенчиво шепнула как-то вечером хмелю, влюбленно обвивавшему ее ствол. Эта огромная ель, вся заросшая хвоей, сознавала свою силу и величие, и когда люди подходили к ней, она гордо поднимала ветви у них над головой, словно говорила:
— Что ж, рубите, если можете!
— Ну нет, теперь им до твоих ветвей не добраться! — сказал как-то орел — царь птиц, подлетая к ели. Он был настолько любезен, что опустился прямо на ель, с достоинством сложил свои крылья и стал чистить перья, запятнанные кровью какого-то злополучного ягненка.
— Видишь ли, я хочу предложить своей царице поселиться здесь, в твоих ветвях. Дело в том, что она ждет птенца — добавил он тише, глядя на свои обнаженные ноги, и вдруг смутился, потому что на него сразу нахлынули воспоминания о тех весенних днях, когда под первыми лучами солнца тобой ни с того ни с сего овладевает сладкое безумие. Но вот он снова поднял голову и посмотрел из-под густых бровей на черные скалы: не пора ли царице в путь, ведь она так страдает, она скоро будет матерью… Он взлетел, и через минуту ель увидела высоко-высоко в синем небе, выше самых высоких горных вершин, орлиную чету, которая, возможно, обсуждала в это время свои домашние дела. И ель невольно почувствовала некоторое беспокойство, ибо, хоть она и была очень высокого мнения о своей особе, ей бы очень хотелось баюкать на своих ветвях орлиное семейство. Но вот орлы вернулись и опустились прямо на ель. Не тратя времени на разговоры, они принялись собирать сучья для гнезда. А ель еще шире расправила свои ветви: ведь теперь и подавно никто не решится посягнуть на них.