У них было два сына, два костлявых молодца, которые с утра до вечера играли в спортивные игры, пуская в ход мячи, биты и ракетки, и две дочери: старшая — худая, тощая, как селедка, а младшая — настоящее чудо природы. Блондинка, вернее, блондиночка с ангельской головкой. Уж если эти негодницы бывают красивы, они просто божественны. У моей англичаночки были голубые глаза, глаза, в которых как бы сосредоточилась вся поэзия, все грезы, все надежды, все счастье, доступное нам на земле.
Какой простор для мечтаний открывают перед нами такие женские глаза! Как прекрасно отвечают они вечному и смутному ожиданию нашего сердца!
Надо признаться также, что мы, французы, обожаем иностранок. Стоит нам встретить мало-мальски привлекательную русскую, итальянку, шведку, испанку или англичанку, и мы тотчас же влюбляемся в нее. Все, вывезенное из-за границы, приводит нас в восторг — сукно для панталон, шляпы, перчатки, ружья и.., женщины.
Но мы не правы.
По-моему, больше всего пленяет нас в иностранках их не правильное произношение. Если женщина плохо говорит по-французски, она кажется нам очаровательной, если она делает по ошибке в каждом слове, то бывает еще милее, а если она болтает нечто невразумительное, то становится просто неотразима.
Ты не представляешь себе, как мило звучит фраза:
«Я ошен лублу жаркоу”, вылетая из хорошенького розового ротика.
Моя англичаночка Кэт говорила на невообразимом французском языке. В первые дни я ничего не понимал — такие неожиданные слова она изобретала; затем я по уши влюбился в этот смешной и веселый жаргон.
Странные, нелепые, искалеченные слова приобретали в ее устах непередаваемое очарование; и по вечерам, на террасе казино мы вели долгие беседы, похожие на игру в шарады.
Я женился на ней. Я безумно любил ее — так любить можно только Мечту. Ибо подлинные любовники обожают лишь мечту, принявшую облик женщины.
Помнишь замечательные стихи Луи Буйле?
И в годы лучшие, ища моей улыбки, Была ты лишь струной, а я всегда смычком, И, как мелодия на гулком теле скрипки, Своей мечте велел я в сердце петь твоем.
Так вот, мой милый, я сделал одну-единственную ошибку — нанял жене учительницу французского языка.
Кэт нравилась мне до тех пор, пока она истязала словарь и не давала пощады грамматике.
Наши беседы были просты, но они открывали мне поразительное обаяние ее существа, ни с чем не сравнимое изящество ее жестов; жена казалась мне чудесной говорящей безделушкой, живой куклой, созданной для поцелуев, умеющей с грехом пополам перечислить то, что она любит, издать порой странное восклицание и, поскольку ее речь была причудлива и непонятна, выразить при помощи кокетливой мимики несложные чувства и ощущения.
Она походила на говорящую куклу, которая произносит вместо “папа” и “мама” нечто вроде “бааба” и “маамба”.
Мог ли я подумать, что…
Теперь она говорит… Она говорит.., плохо, очень плохо. Она делает почти столько же ошибок… Но ее можно понять… И я ее понимаю.., я узнал.., я ее узнал…
Я распотрошил свою куклу, пожелав взглянуть, что у нее внутри… И я увидел. А ведь мне приходится с ней разговаривать, милый мой!
Тебе незнакомы, по счастью, мнения, мысли, взгляды молодой благовоспитанной англичанки! Мне не в чем ее упрекнуть, разве только в том, что она с утра до вечера повторяет фразы из разговорника, принятого в пансионах для благородных девиц.
Ты видел, конечно, котильонные сюрпризы — хорошенькие золотые бумажки, в которые завернуты несъедобные конфеты. Мне как раз достался такой сюрприз. Я разорвал бумажку и захотел съесть ее содержимое. Но я испытал такое отвращение, что теперь меня тошнит при одном взгляде на соотечественниц моей супруги.
Я женился на попугае, которого престарелая английская учительница научила говорить по-французски. Понимаешь?
Показалась усеянная людьми деревянная пристань Трувильского порта.
Я спросил:
— Где же твоя супруга?
Он ответил:
— Я отвез ее в Этрета.
— А сам куда едешь?
— Я? Собираюсь развлечься в Трувиле.
И, помолчав, он прибавил:
— Ты даже не представляешь себе, до чего бывает глупа женщина.