Свинцовский несколько раз попытался воткнуть вилку в маслину, но маслина не давалась. Убедившись в бесполезности этого занятия, он сказал, тупо глядя в тарелку:
— Это как-то не того… странно… э-э-э… во сне мыслить.
— Ну и что ж, что странно, — возразил Ромашкин. — Чарушин — великий человек, а всем великим людям присущи странности: химик Менделеев на досуге любил делать чемоданы, Аристотель — охотиться за бабочками, Шуберт — играть на гребенке, а Чарушин любит мыслить во сне…
Свинцовский ошалело посмотрел на Ромашкина.
— Э-э-э… Чемоданы… Бабочки, говоришь?.. Гребенки? Что-то я ничего не понимаю…
Он утратил монументальность и стал похож не на памятник, а на мешок.
— Что-то у нас стало совсем тихо, — заметила Гречишникова, — а мы еще не выпили за товарища Груздева.
— А мама его хочет утопить… — донесся из угла голос Аллочки.
Все повернули головы к дивану, на котором дочь Оглоблиной листала иллюстрированный журнал.
— Дочка, не говори глупостей, — сказала Оглоблина, пристукнув рукой по столу.
— А я и не говорю, — ответила Аллочка.
— Постой-постой, детка, — вмешалась Милица Георгиевна. — Что ты говоришь? Утопить? Откуда ты слыхала это слово?..
Никто уже ничего не жевал, все челюсти остановились, и в комнате стало зловеще тихо, как в рентгеновском кабинете.
— А мама по телефону говорила. Она сказала: «Груздева могу всегда утопить, я про него такое знаю…»
— Что ты говоришь, Аллочка? Скажи, что это неправда!
— Нет, мамочка, зачем же я так скажу? Мы как с тобой условились? Говорить только правду.
Оглоблина привстала, но, почувствовав, что силы ей изменяют, откинулась к стене и застыла в позе княжны Таракановой.
Гости поднялись со стульев. Свинцовский, с которого хмель слетел мгновенно, стал снова монументален.
— Что я слышу? — зарокотал он. — Покушение на руководство?
— …Под руководством которого, — добавила Гречишникова.
— Нам пора! — объявила Милица Георгиевна.
— Нам тоже! — присоединился Ферзухин и резво вышел из комнаты. Через секунду с крыльца послышался кошачий визг. Должно быть, в темноте Ферзухин наступил сапогом на хвост одного из «львов», охранявших благополучие оглоблинского дома.
— Товарищи, нашему учреждению двадцать пять лет, и сегодня с этой высокой трибуны…
Нет, Груздев стоял не на трибуне, а перед собственным столом, репетируя юбилейную речь.
— Гм, гм… Ох, Чарушин, сегодня у меня голос не тот. Не пойдет. Отложу. Ты бы рассказал мне что-нибудь, Чарушин. Опять, наверно, сон видел?
— Видел, — вздохнул Чарушин. — Замучили меня эти сны. И надо, же, чтобы такое в голову пришло! Будто стоит Свинцовский на пьедестале в парке. Белый китель, белые брюки… Руку вперед протянул. Стоит и не шевелится, как статуя. Ему кричат: «Свинцовский, сойдите!» Он — неподвижен, как парализованный. Но тут подъезжает трактор, статую обвязывают тросом, тракторист включает мотор, дергает, и она падает…
— Да, — неопределенно произносит Груздев. — Что бы все это могло означать?
Разговор о необыкновенных сновидениях Чарушина был прерван появлением Ферзухина. По взволнованному лицу заведующего снабжением можно было догадаться, что в УКСУСе что-то произошло.
— Докладывай! — сказал Груздев.
Ферзухин как-то сразу обмяк и начал лепетать:
— Так я не пойму… Мне что — дела сдавать? Посылают меня куда-то…
— Посылают? — удивленно переспросил Груздев. — Куда же, интересно?
— В колхоз вроде бы как, — смущенно пояснил Ферзухин. — Или в совхоз. И не только меня — Оглоблину например. Слухи такие. Вот я и пришел…
Гладкие щеки Груздева задрожали, потом заколебалось все его тело. Груздев смеялся так, что если бы он сидел не в кресле с подлокотниками, а на обычном стуле, то определенно скатился бы на пол.
Наконец сквозь затихающие стоны Петр Филиппович произнес:
— Ох и ущекотал ты меня! Ох и анекдот!
Потом вытер платком глаза, подтянул галстук, положил руки на стол и продолжил уже серьезно, без улыбки:
— А ты не слушай всякие глупости! Смею тебя заверить, никого мы никуда не посылаем и не собираемся. Наоборот: мы будем расширяться.
— Я тоже так думал, — подобострастно сказал завснаб.
— Вот-вот. А что касается тебя, Ферзухин, то позволь заметить, ты — растущий товарищ, и в этом сам скоро убедишься… Правильно я говорю, Чарушин?