Шалый и Малый слушали Ферзухина раскрыв рты.
— Ну и лекция! Ты, Ферзухин, — профессор!
Заиграл джаз. На этот раз тихо: музыканты, видимо, выдохлись. Или от жары скисли. Несколько пар пошло танцевать. Шалый впился маслеными глазами в молоденькую блондинку и провожал ее взглядом по всему залу. Потом подмигнул Малому и философически заметил:
— А жизнь проходит мимо.
— Брось ты про это. Давай тяпнем.
— Ляпнем, — поддержал Ферзухин.
— Может, еще что заказать? — спросил Малый.
Шалый отрицательно помотал головой.
— И вправду хватит, — согласился Ферзухин. — Я только на минутку выйду. Где тут это самое?
Когда друзья остались одни, Малый довольно загоготал:
— А сильно Топорик раскошелился!
— Здорово, Малый. Я, кажется, даже немного перебрал.
Пока Ферзухин ходил в «это самое», они продолжали беседу. Говорили о том, что Нолик совсем обалдел от старания и заявился сегодня на работу чуть ли не в пять утра; что Чарушин опять видел какой-то дурацкий сон; что Оглоблина, конечно, погорит, потому что Груздев в последнее время Оглоблину очень хвалит. Не иначе как Петр Филиппович задумал ее с почетом выставить.
Друзья коснулись бы, вероятно, и других важных вопросов, если бы не подошел официант со счетом. И тут они остро почувствовали отсутствие Ферзухина. Куда же Топорик запропастился?
Решили подождать. Но тщетно вглядывались они в голубую туманную даль ресторана: Ферзухин не появлялся.
— А может, ему плохо? — высказал догадку Малый. — Пойду-ка туда же.
Едва он вышел из зала, как к нему, приложив руку к фуражке, обратился швейцар:
— Позвольте спросить, вы будете товарищ Малый?
— А откуда вы меня знаете? Отдыхали вместе?
— Мне вас некоторым образом описали: клетчатая рубашка, кудрявый, невысокого роста, золотой зуб…
Малый потрогал пальцем свой зуб и сказал:
— Да, я — Малый.
— Вот, позвольте, вам записка…
Записка была написана отвратительным косым почерком, буквы налезали одна на другую. К тому же в глазах Малого они прыгали, раздваивались и свободно менялись местами.
— Милейший, вы хорошо разбираете почерки? — спросил он швейцара. — А то я привык как-то к машинописным текстам…
Старик сочувственно кивнул и, надев на переносицу пенсне, таинственным полушепотом огласил содержание записки:
— «Я ушел. Меня не ждите. Спасибо за угощение. В другой раз со мной не шутите. Ферзухин».
Малый мгновенно отрезвел.
То же произошло через несколько минут и с его приятелем.
— Нас предали, — сказал Шалый.
— Все ясно. Это Свинцовский, — уточнил Малый. — Он предупредил Топорика. Но Ферзухин хорош, сволочь. Разве можно так шутить? У тебя сколько?
— Два рубля.
— У меня три. Бросить нас с пятеркой в кармане! Официант, дайте счет.
Счет был жесток: 49 рублей 27 копеек. Малый пошарил в карманах и нашел еще полтинник. До сорока девяти было все равно безнадежно далеко. Официант позвал метрдотеля. Метр смерил гуляк презрительно-уничтожающим взглядом.
— Ну как, будем платить или нет?
— Товарищ главный, мы… — начал объясняться Шалый, но метр выразился в том смысле, что он таким типам не товарищ, и потребовал документы.
Оставив свои автографы на обратной стороне счета и приложив к ним служебные удостоверения, Шалый и Малый вышли на Первую Встречную.
…Утром в УКСУСе разразилась гроза: она началась со звонка из ресторана и продолжалась весь день.
— Какой позор! — возмущался Груздев. — И главное — накануне такого события! А вдруг об этом в газете напишут? Пятно на весь коллектив!
Нашкодившим референтам всыпали по первое число. Когда же их выставили из кабинета и в нем остались только Груздев и Гречишникова, руководители УКСУСа обменялись мнениями о происшедшем. Груздев видел причину вчерашнего скандала в неправильной структуре учреждения. Она, то есть нынешняя, структура, порождает бесконтрольность и безответственность. А Гречишникова половину вины взяла на себя: недостаточно еще ведется профсоюзная работа. Ведется, но недостаточно.