Фролов возразил, как всегда: - Но ведь не истукан, а крест.
- Да, но в советской Литве. Если бы вы знали, какими бывают жареные лисички с картошкой в прибалтике. А ещё, в Литве, черники бывает видимо – невидимо, сплошной ковёр из ягод, бесконечный рай. Мы жарили картошку прямо в лесу, среди сосен. Запах хвойного леса вперемешку с дымом костра, ах, какой незабываемый аромат, просто наслаждение. Грибы жарили отдельно, потом всё смешивали, и раскладывали по железным мискам, а кто и прямо из кастрюли трескал. Картофель умудрялись жарить, даже зимой, в лесу. В Литве очень красивые девушки. Помню как-то, послали нас на овощную базу, меня – сержанта и отделение из восьми бойцов. На базе мы помогали студентам перебирать картофель. Подносили и убирали ящики, ведра. И вот один из моих солдат стал расспрашивать студенток, как будет по-литовски, я тебя люблю. Одну из девушек, я запомнил на всю жизнь, боже как она произнесла тогда: - Аш тавя милю.
Она взяла меня за руку и завела в сарай, такой большой ангар для сена. Меня манила необычная красота её светлых, ясных глаз. Я хотел подтолкнуть её в стог. Она сказала:
- Нет, так мы никого не увидим, давай стоя. – и развела ноги.
Я, тяжело дыша, уложил голову ей на плечо. Она стиснула зубы, видимо, что бы не стонать, нас могли услышать. В конце, освободилась от меня и вышла, поправив ситцевое летнее платьице.
ОЧИ ЧЕРНЫЕ
Мне запомнились её большие карие глаза, округлые нежные коленочки и голос. Да, да голос, высокий такой, слегка бархатистый. Познакомила меня с ней, её подруга:
- Привет!
- Привет, проходите! – жил я тогда в общаге, в комнате: два на три.
О чём-то болтали, было весело, потом пришёл Шура Дров или Droff, неважно. Важно, что он тогда спел песенку под гитару. Точно текста не помню, что-то там: детка, ешь пирожки, пока твои зубки не превратились в клыки. Этого Шуру по первому каналу как-то показывали в «Голубом Огоньке». Ей эта песня очень понравилась, и она. Что это я всё она, да она. Кто-нибудь видел фильм «Голова в облаках» с Шарлиз Терон и Пенелопой Круз в главных ролях, про войну в Европе против фашистов. Вот - вылитые Шарли и Пенелопа, две подруги, может они, и сейчас дружат, не знаю. Ну, так вот, моей Пенелопе очень песенка понравилась, и она что-то напевала себе под нос. И тогда, почувствовав её голос, я захотел познакомиться с ней поближе. Меня прямо-таки потянуло к ней. Потом пришёл один знакомый ювелир. Слово за слово, на улице уже было темно, девчата решили у меня остаться, ювелир лёг на мою кровать с Шарли. А я с моей Пенелопой на полу, не на самом полу, матрац с простынёй, конечно, был. Всю ночь я её уговаривал, открой дверку, впусти меня к себе, очень прошу. Мы вместе учились обниматься и целоваться, и провозились и проболтали так всю ночь, крепость оказалась неприступной.
Утром моя Пенелопа сама предложила поехать к ней. Вот это номер, подумал я, всю ночь мучила, а теперь к себе зовёт. Меня долго уговаривать не пришлось, мы взяли мой бум-бокс, тогда они только начали продаваться, а у неё дома не было приличной музыки.
Дорогой читатель, это было незабываемое свидание. Вначале её нежностью заполнилась кровать, за тем вся комната, потом улица, весь мир, вся вселенная, каждая клеточка моего тела, моего мозга. Было всё, и это всё - её нежность, бесконечная, бескрайняя нежность чёрных очей, округлых коленочек.
Мы встречались несколько раз впоследствии, как-то она приносила персиковое печенье, и мы пили чай у меня, и это печенье пахло так же нежно, как она, было таким же нежно вкусным. Но больше никогда ничего подобного не было и не будет, я знаю точно. И ещё я уверен в том, что она сейчас счастлива и замужем, может быть у неё куча детей, такие женщины не бывают несчастны.
Я так и не нашёл любимых глаз,
Любимые друзья,
их взгляд довольно милый.
Любимые глаза,
в них может быть и зло,
И ненависть, но они любимы.
На самом дне души,
Там, глубоко,
Они всегда любимы,
до самой, до могилы.
А может, их и вовсе нет,
есть очень добрые,
Есть грустные,
печальные и даже,
Как огни бенгальские, такие озорные,
На нашем земном шарике,
Но разве взгляд так важен?
ТРИ ПОЭТА
«Trois a l’amour»
(1926)
« Тут очень хорошо, мне нравиться, хотя солнца пока мало. Часто гуляем по ещё пустынному пляжу, собираем камушки и раковины. Сегодня воскресенье. В городке все наряжены: старухи в парадное, девочки в модное. В ресторанах танцуют шимми и фокстрот под звуки грампластинок.
Мы живем рядом с маленькой речкой Vie. Она во время прилива наполнена и очень хороша. (Вспоминаю слова, недавно скончавшейся, своеобразной и глубокой поэтессы Аделаиды Герцык о Максе Волошине и мне, тогда 17 летней: “В Вас больше реки, чем берегов, в нем – берегов, чем реки”. Как быстро летит время.) А во время отлива вместо красивой воды тина, вязкое дно, и старухи в сабо, ищущие раковины. Во время же отлива тут чудный запах водорослей или дна, но какой-то особенный и грустный…» Аля Ц.
В Сен-Жиль Марина Цветаева приехала 24 апреля, с детьми. Оставила мужа, Сергея Эфрон, с его «Верстами», а также с евразийством, всё более горячим сподвижником которого он становился. Теперь она оказалась в тишине и покое. Но в песок играть стара, лежать – молода. И вдохновленная вандейской землёй, Марина пишет – обет высокой верности ушедшей в небытие старой России и её страдающим, любящим родину, детям, рассеянным по всем уголкам земли.
Кто – мы? Потонул в медведях
Тот край, потонул в полозьях…
Герои и мученики, они оказываются обреченными:
Всю Русь в наведенных дулах
Несли на плечах сутулых.
Это всё те же белые лебеди, дети трагической страны, с непомерно-безумной тоской. И мрачный, ужасный финал:
Всеми пытками не исторгли!
И да будет известно – там;
Доктора узнают нас в морге
По не в меру большим сердцам.
Все эти строки из «Несбывшейся поэмы», из них и выросло стихотворение-реквием. Покоя не было, и одиночества, которое она ощущала в конце жизни, тоже. Была некая душевная успокоенность. А что касается одиночества, наоборот, её вдохновляло общение с двумя великими лириками того времени: Борисом Пастернаком и Райнером Мария Рильке. Перекличка трех мотивов, напевов, голосов в стихотворчестве двадцатого века. Весь май Марина была захвачена этой романтической перепиской. Круговая порука любви, чистоты, гениальности. Но это были не защищенные от жизни, ранимые существа. И они обрели друг друга в своем прекрасном мире поэзии. Взаимное понимание, можно сказать, телепатия, достигала такого апогея, что Пастернак разрывался и метался, рвался к Цветаевой. Борис с восторженностью писал, изливал свои чувства, он спрашивал Марину: ехать ли ему к ней тотчас же или подождать год, когда он поработает «со всем возможным напряженьем», дабы «вернуть истории поколенье, видимо, отпавшее от неё, и в котором находимся я и ты».
Мы не знаем, оценила ли Марина это письмо как вспышку заочной пастернаковской влюбленности, которая несколько отпугнула её, или же поняла заключавшийся в письме нравственный долг Бориса Пастернака, по отношению к иссякающей культуре своей страны. Марина убедила Бориса не ехать к ней, да, да, мой благородный читатель.
«Ты усадила меня за работу, - писал он Марине 8 мая (он работал в это время над «Лейтенантом Шмидтом»). – Давай молчать и жить и расти. Не обгоняй меня, я так отстал».
И Рильке для Цветаевой – «воплощенная поэзия», и поэтому «преодолеть» его невозможно; «явление природы, которое не любишь, а ощущаешь всем своим существом». Всё это она писала ему, Райнеру, и там же о Пастернаке: он первый поэт России, об этом знает она и ещё несколько человек.
Райнер Мария откликнулся на письмо Марины и радостно писал, что вжился в её письмо, в то, что она сообщила ему о своем детстве в Швейцарии, в Лозанне. И, как бы возвращая ей возвеличивание, назвал её силой природы, стоящей за пятой стихией. Марине были необходимы эти слова, к сожалению, безденежье было не редким гостем Цветаевых. И, видимо, поэтому, она в ответном письме, писала о смерти, о смерти Блока, Пушкина, о смерти поэтов. «Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т.е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно – ежемгновенно – длящаяся…». Ещё рассказывала о своих детях, о муже, которого в прошлом звали «астральный юнкер» и который красив «страдальческой красотой».