— Эужения! Мы про удары говорим.
— О, святой брат… простите. Я уж и не помню, куда она била да как.
— Совсем-совсем не помнишь?
— Не-ет…
Доминиканец спрятал усмешку и, покосившись на князя, прищурил левый глаз:
— Ты ведь сильная женщина, Эужения… вон какая вся! Неужто дала себя побить какой-то соплячке?
— Ха-ха, святой брат! Да как же, дала! Так ее отходила — небось до сих пор, бедная… ой!
— Та-ак… А где все происходило?
— Да на ее же дворе и происходило, на ведьмином.
— А ты там как оказалась… и подруга твоя, Бенедетта?
— Так зашли же, святой брат! Думали вывести колдунью на чистую воду.
— Угу, угу… Значит, незаконно проникли на чужой двор. Ладно, с этим деянием пусть ваш алькальд разбирается… Брат Эгон, — инквизитор повернулся к секретарю, — выделите дело о проникновении в отдельное производство и перешлите тамошнему алькальду… Так, а мы вернемся к колдовству! Что именно делала ведьма в тот момент, когда вы к ней вошли?
— Колдовала, что же еще-то, святой брат?
Вожников только диву давался, насколько умело и лихо вел следствие брат Диего! Кстати, все специфические слова и фразы, произнесенные инквизитором по латыни — «незаконное проникновение», «деяние», «отдельное производство», — были очень похожи на современные Егору, словно дело происходило в кабинете обычного следователя или дознавателя, в крайнем случае — участкового. Очень, очень похоже… что и понятно, источник-то один — римское право.
— Какие именно колдовские действия ты заметила лично?
— Ой… — Эужения снова почесала щеку. — Да я лично ничего такого не видела… но знала точно — колдует!
— Откуда знала?
— Да все об этом в деревне говорят, святой брат. Она давно колдует, это всем известно.
— Нас пока интересует данный конкретный момент! — повысил голос монах. — От кого именно ты об этом узнала?
— Дак это… булочник наш, Фиделино, сказал. Сказал, мол, что видел — колдует…
— А конкретно?
— А кон… кор… Ничего такого больше не сказал.
— Ладно, спросим у булочника. Итак, ничего конкретного ты, Эужения, не видала… просто проникла на чужой двор, и потом началась драка… Пока с тобой все, иди, во дворе посиди. Брат Эгон! Давайте сюда Бенедетту.
В отличие от своей дородной подруги, Бенедетта оказалась особой длинной, костистой и жилистой. Правда, был в этой далеко не молодой уже — лет тридцати пяти — женщине какой-то особый шарм, отчего узкое смуглое лицо ее с длинным и тонким носом и тощая жилистая фигура вовсе не казались отталкивающими, наоборот, притягивали. Общему впечатлению не мешал даже пушок над верхней губой. К тому же роскошная ярко-рыжая шевелюра! Ах…
Даже брат Диего — монах! — и тот восхитился:
— Ты красивая женщина, Бенедетта! Сожалею, что вдова. Муж твой давно ли умер?
— Да года три уже, святой брат. С тех пор вот вдовствую.
— И на что живешь?
— Зеленью, святой брат, торгую. С детьми вместе выращиваем, кое-что в полях собираем, на рынок сюда, в Матаро, на тележке возим — тем и живем.
— И лошадь у вас имеется?
— Мул. И еще — ослик.
— Ах, как славно, ослик… Зеленью, значит, торгуете. Замуж так больше и не вышла?
— Увы, святой брат.
— Это плохо, что не вышла. Нельзя такой женщине без мужа.
— Я и сама, брат Диего, понимаю, что нельзя. — Бенедетта вздохнула и тут же стрельнула глазами с такой искренней заинтересованностью, что князь непроизвольно вздрогнул.
Впрочем, томный взгляд рыжеволосой красавицы уперся вовсе не в него и не в брата Диего, а… в воеводу Онисима Раскоряку, отчего сей славный воин почему-то набычился и покраснел.
— Мне бы такого мужа, как вон тот сеньор, — еще раз вздохнув, откровенно призналась женщина. — Осанистый, крепкорукий…
Инквизитор чуть улыбнулся:
— Что же, в вашей деревне таких нет?
— У нас не деревня, брат Диего, — неожиданно обиделась Бенедетта. — Очень большое селение — двадцать домов! Две мельницы, опять же, пекарня, пристань…
— Да-да, пекарня, — доминиканец охотно покивал. — А что ваш булочник, он ведь тоже вдовец, кажется?
— Да, вдовец, и детушек Бог не дал. — Женщина задумчиво покрутила на пальце локоны, на узком лице ее вдруг появилось некое странное выражение — то ли разочарование, то ли глубоко спрятанная печаль, — не ускользнувшее от внимания следователя.
Он тут же снова о булочнике и спросил.
— Да что сказать? — Поведя плечом, свидетельница опустила глаза, прикрыв их длинными и густыми ресницами, и голос ее, до того звонкий, вдруг потускнел, словно звон треснутого колокола. — Да, я как-то пыталась сойтись с Фиделино. Человек он хороший, добрый — часто паломникам хлеб раздает, да и грубого слова от него никто не слышал. К тому же труженик, как никто — не только булки печет, еще и плотничает… Только вот… — Бенедетта вдруг вскинула голову, посмотрев на всех с неким вызовом, который могут себе позволить лишь красивые женщины, спокойно осознающие свою красоту. — Не любит он никого. Думаю, что и покойную супругу свою тоже не любил.