Одно можно предсказать, что на полный успех рассчитывать нечего: если министерство могло игнорировать пожелание даже третьеиюньской Государственной Думы, которая подавляющим большинством высказалась за предоставление возможности кончить Институт с правами старым студентам без каких-либо ограничений, то едва ли голос купечества повлияет на министерство в смысле отмены полностью циркулярного распоряжения. Возможны только уступки»{72}.
Сразу скажем — не было даже уступок. И полноправными студентами (в институте их называли «действительными слушателями») стали лишь 180 евреев, еще 80 крестились{73}... А прочие — при попустительстве администрации — смогли продолжить обучение, став вольнослушателями.
И Бабель, с августа 1911 года по май 1912-го числившийся действительным слушателем{74}, превратился в вольнослушателя. И с осени 1912 года по август 1915-го аккуратно посещал лекции, писал положенные работы и сдавал экзамены{75}... Вот только одна беда, удостоверение вольнослушателя не являлось видом на жительство, и в любой момент Бабеля могли из Киева выселить. Но, видимо, три года как-то удавалось закон обходить.
А к концу 1914 года появился новый повод для волнений: 30 июня (12 июля) Бабель должен был достичь призывного возраста — 21 год. По каковой причине пишется следующая бумага:
«Его Превосходительству Господину Директору Киевского Коммерческого И-та
Вольнослушателя 7-го семестра экономического отделения Исаака Маньева Бобеля
Прошение.
Подлежа 1-го февраля 1915 года призыву по воинской повинности, честь имею просить Ваше Превосходительство о перечислении меня в разряд действительных слушателей, дабы дать мне возможность закончить образование.
И.М. Бобель.
Киев, 9.12.14 г.»{76}
Статус действительного слушателя Бабель обрел лишь 4 сентября 1915 года — полностью завершив курс обучения{77}, и, значит, уже не посягая на процентную норму.
Так что главный экзамен Бабель выдержал — не крестился. А теперь вернемся к рассказу...
Заглавием, как уже было сказано, он обязан статье Жаботинского, прочитанной Бабелем 5-ю годами раньше. А вот относительно самоубийства возникают вопросы. Иудаизм самоубийство запрещает, но делает исключение для лишения себя жизни ради «Киддуш ха-Шем» — «Освящения Имени [Господа]». К таким случаям причисляют и смерть как способ избежать поклонения идолам.
Но в рассказе самому самоубийце ничто подобное не грозит, креститься собирается его сын. Так отчего же кончает с собой Шлойме? Чтобы избежать выселения? Но, крестившись, сын выселения избежит. И его 86-летнего отца тоже не тронут.
Еще одно объяснение: добровольно приняв смерть, Шлойме надеется таким шагом отвратить сына от крещения. Но ничего такого Шлойме не высказывает, да и сыну его мнение безразлично.
И почему, сводя счеты с жизнью, Шлойме выбрал способ для еврея самый презираемый — повешение, «ибо проклят пред Богом всякий повешенный на дереве» (Второзаконие, 21:23)?!.
Вопросов станет еще больше, если мы сравним два текста:
«И когда понял Шлойме, что несчастье неотвратимо, что сын не выдержит, то он сказал себе: “Шлойме, старый Шлойме, что тебе теперь делать?” Беспомощно оглянулся старик вокруг себя, по детски-жалобно сморщил рот и хотел заплакать горькими, старческими слезами. Их не было, облегчающих слез. И тогда, в ту минуту, когда сердце его заныло, когда ум понял безмерность несчастья, тогда Шлойме в последний раз любовно осмотрел свой теплый угол и решил, что его не прогонят отсюда, никогда не прогонят. “Старику Шлойме не дают съесть кусок засохшего пряника, который лежит у него под подушкой. Ну так что же? Шлойме расскажет Богу, как его обидели. Бог ведь есть, Бог примет его”. В этом Шлойме был уверен.
Ночью, дрожа от холода, поднялся он с кровати. Тихо, чтобы никого не разбудить, зажег маленькую керосиновую лампу. Медленно, по-стариковски, охая и ежась, начал напяливать на себя свое грязное платье. Потом взял табуретку, веревку, приготовленную накануне, и, колеблясь от слабости, хватаясь за стены, вышел на улицу. Сразу сделалось так холодно... Все тело дрожало. Шлойме быстро укрепил веревку на крюке, встал возле двери, поставил табуретку, взобрался на нее, обмотал веревку вокруг худой трясущейся шеи, последним усилием оттолкнул табуретку, успел еще осмотреть потускневшими глазами городок, в котором он прожил 60 лет безвыездно, и повис...