Память о нем не заглохнет в наших боевых рядах. В самых тяжелых условиях он вырывал победу у врага своим исключительным беззаветным мужеством, непреклонной настойчивостью, никогда не изменявшим ему хладнокровием, огромным влиянием на родную ему красноармейскую массу. Побольше нам Труновых - тогда крышка панам всего мира{134}.
При этом, конечно, нуждается в объяснении отличие реального Трунова от персонажа — реального звали Константин, а литературного Павел!
Но реальное имя может встретиться и в абсолютно придуманном контексте:
«Как раз такой подвох мы найдем, например, в “Конце богадельни”, где на еврейское кладбище внезапно вторгается пьяный матрос Федька Степун - ярый поборник равенства, который стреляет в небо из нагана. Сомнительно, чтобы все, даже “умные”, читатели в СССР знали об убежденном религиозном социалисте, эмигранте Федоре Степуне»{135}.
О «религиозном социализме» нам еще придется говорить в дальнейшем, особенно в свете проповедуемого Степуном-матросом равенства:
«- Подавили царей, - закричал Федька, - нету царей... Всем без гробов лежать...».
Но обратим внимание на другое Федькино высказывание:
«- Где ты был, Луговой, - сказал Федька покойнику, - когда я Ростов брал?..»
Эта мемуарная струя, видимо, не случайна и может указывать на конкретное беллетристическое сочинение Степуна-философа — изданные в 1918 году «Записки прапорщика-артиллериста»{136}.
Следующий пример может быть признан сомнительным. Речь идет о газетной публикации новеллы «После боя»:
«Виноградов колотил рукояткой маузера качавшегося жеребца, он плакал и сзывал людей. Я едва высвободился от него и подъехал к киргизу Гулимову, скакавшему неподалеку от меня.
- Наверх, Гулимов, - сказал я, - завороти коня...
- Кобылячий хвост завороти, - ответил Гулимов, сдерживая коня, и оглянулся. Он оглянулся воровато, выстрелил в меня и опалил мне волосы над ухом.
- Твоя завороти, - прошептал Гумилов <sic!>, взяв меня за плечи, и стал вытаскивать саблю другой рукой. Сабля туго сидела в ножнах, киргиз дрожал и упирался, он обнимал мое плечо и наклонял глаза.
- Твоя вперед, - повторил он чуть слышно, - твоя вперед, моя следом, - и легонько стукнул меня в грудь клинком подавшейся сабли.
Мне сделалось тогда тошно от близости смерти и от тесноты ее, я отвел ладонью лицо киргиза, твердое и горячее лицо, как камень под солнцем, и расцарапал его так глубоко, как только мог. Теплая кровь зашевелилась у меня под ногтями и пощекотала их, и я отъехал от Гумилова <sic!>, задыхаясь, как после долгого пути»{137}.
Итак, имя киргиза названо в новелле пять раз: вначале (три раза подряд) — он Гулимов, а затем — два раза (40%!) — Гумилов. Объяснение этого разнобоя без особого труда отыскивается в ошибке наборщика или машинистстки: рукописное #лим# можно прочесть как -лим- и как -мил-.
Не лишено вероятности и другое объяснение: анаграмма.
Писатель никак не хочет назвать чье-то имя, но оно неотвязно присутствует в его сознании, вертится на языке... И писатель, против своей воли, проговаривается:
Гулимов, Гулимов, Гулимов... Гумил... — Гумил... ев!
Гумилев — мучительная тема русской литературы 20-х годов. И хочется эту боль как-то вытеснить, а убийц понять...
В 1926 году Багрицкий написал «Стихи о поэте и романтике», и в них были такие строки:
Депеша из Питера: страшная весть
О том, что должны расстрелять Гумилева...
А в печатной версии 1929 года они стали выглядеть так:
Депеша из Питера: страшная весть
О черном предательстве Гумилева...
И далее, от лица Романтики:
Я мчалась в телеге, проселками шла;
Последним рублем сторожей подкупила,
К последней стене я певца подвела,
Последним крестом его перекрестила.
В 1929 году пришлось поменять всего одну строчку:
Я мчалась в телеге, проселками шла;
И хоть преступленья его не простила,
К последней стене я певца подвела,
Последним крестом его перекрестила.{138}
Ну ладно, с Багрицким все понятно — поэт-романтик вспоминает другого поэта-романтика. А Бабеля это каким боком касается? Тематическим! С 3 февраля 1915 года по 11 января 1916 года в «Биржевых ведомостях» Н.С. Гумилев печатал свою книгу «Записки кавалериста». И в двух ее заключительных главах (XVI-XVII{139}) описана ситуация, весьма напоминающая завязку новеллы «После боя»: столкнувшись с противником, кавалерия стремительно отступает, а противник ее не преследует, опасаясь нападения. Описана и бешеная скачка рассказчика, за которым никто не гонится.