- «это напоминало доклад в географическом обществе»;
«Гробовщики, канторы, еврейские пьяницы, поварихи на брисах и проходимцы, производившие ритуальную операцию, — вот герои Лейви-Ицхока. Все это были вздорные люди, косноязычные, с шишковатыми носами, прыщами на макушке и косыми задами»
~ «На первый план выдвигались бытовые особенности еврейской среды, <...> подчеркивались своеобразные традиции и обычаи. <...> посмотрите, люди добрые, какие курьезные люди там живут и какие у них любопытные наряды».
Отметим еще одно обстоятельство: шекспировский Отелло рассказывал Дездемоне не о безголовых людях, но:
«о людях, которых плечи выше,
Чем головы»{11}.
То же и в оригинале:
«men whose heads
Do grow beneath their shoulders».
"Так что «безголовыми» их именовал лишь Жаботинский. Шекспира, кстати, Бабель тоже не упустил: рассказ «В подвале»{12} содержит — с небольшими разночтениями{13} — 4 цитаты
Глава I. Портрет Дориана Дрея
(38 строк!) из «Юлия Цезаря» в переводе П.А. Козлова (речь Антония — акт III, сцена 2){14}.
Что же получается? Впечатление от статьи Жаботинского, написанной в 1908 году, Бабель хранил целых 20 лет (рассказ «В подвале» датирован 1929 годом, «Пробуждение» — 1930-м)?..
А если так, что было тому причиной? Что приковало внимание Бабеля к этой статье и что заставило ее помнить?
В 1908 году интересы Исаака Бабеля уже определились. По крайней мере, в декабре мы видим его завзятым театралом, и те свои переживания он спустя 30 лет описал в рассказе «Ди Грассо» (1937){15}. Зеев (тогда еще Владимир) Жаботинский в Одессе — особенно в еврейской Одессе — был властителем дум и кумиром. И никто не удивился, что этот блистательный журналист уже несколько лет является постоянным сотрудником столичных газет. Тем весомее звучало его слово. А откликался он и на политические события, и на общественные явления, и на новинки в мире искусства. Таким образом, общественно взволнованный читатель всегда располагал надежным ориентиром в бушующем жизненном море... В том числе, и в плавании по волнам новейшей литературы.
В статье 1908 года Жаботинский пишет и о театре — пьесах Юшкевича «В городе» и «Король». Но главный разговор идет о литературе, точнее — о «той отрасли русской литературы, которая... которую... которую не знаю как назвать. Даже не знаю, вполне ли тут подходит слово “русская” литература: ведь еще вопрос, определяется ли национальность литературного произведения только его языком».
14 лет спустя нашлось и название для этой непонятной отрасли — «русско-еврейская литература»{16}.
Что могло остановить внимание юного Бабеля в газетной статье?
Видимо, это:
«одно несомненно: г. Юшкевич сильнее своих предшественников и ныне здравствующих соратников. <...> Среди беллетристов евреев, пишущих и писавших на русском языке о евреях, г. Юшкевич является новатором».
Так что, если Бабель питал честолюбивую надежду стать писателем, статья указала ему будущий путь. И, конечно же, — среди новаторов!
Запомнил он и такую фразу:
«вся художественная манера г. Юшкевича дана в известной сцене из повести “Евреи”, где старый Шлойме рассказывает Нахману статистику ихнего дома».
Первый рассказ Бабеля, напечатанный в 1913 году, так и назывался «Старый Шлойме».
Можно, конечно, усомниться, что названием этим автор обязан Жаботинскому... Дело, однако, в том, что персонажа повести «Евреи» зовут не Шлойме, а Шлойма! Эпитет же «старый» мы и вовсе в повести не найдем (лишь один единственный раз о нем сказано: «старик Шлойма»).
А десять лет спустя Бабель придумал себе новое литературное прошлое.
В ноябре 1924 года, в автобиографии:
«в конце 1916 года попал к Горькому. И вот- я всем обязан этой встрече и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением. Он напечатал первые мои рассказы в ноябрьской книжке Летописи за 1916 г.<...>, он научил меня необыкновенно важным вещам и потом когда выяснилось, что два-три сносных моих юношеских опыта были всего только случайной удачей и что с литературой у меня ничего не выходит и что пишу я удивительно плохо - Алексей Максимович отправил меня в люди. И я на семь лет- с 1917 по 1924 -ушел в люди»...{17}
Затем, в декабре 1924-го, в разговоре с Д. Фурмановым:
«А писать я начал ведь эва когда: в 1916-м. И, помню, баловался, так себе, а потом пришел в “Летопись”, как сейчас помню, во вторник, выходит Горький, даю ему материал. “Когда зайти?” - “В пятницу”, говорит. Это в “Летопись”-то. Ну, захожу в пятницу - хорошо говорил он со мной, часа полтора. Эти полтора часа незабываемы. Они решили мою писательскую судьбу. “Пишите”, говорит. Я и давай, да столько насшибал. Он мне снова: “Иди-ка - говорит - в люди”, то есть жизнь узнавать. Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции»{18}.