«Коммунистическая партия <...> основана, полагаю, для радости и твердой правды без предела и должна также осматриваться на малых. Теперь коснусь до белого жеребца, которого я отбил у неимоверных по своей контре крестьян, имевший захудалый вид, и многие товарищи беззастенчиво надсмехались над этим видом, но я имел силы выдержать тот резкий смех и, сжав зубы за общее дело, выхолил жеребца до желаемой перемены, потому я есть, товарищи, до белых коней охотник и положил на них силы, в малом количестве оставшиеся мне от империалистской и гражданской войны, и таковые жеребцы чувствуют мою руку и я также могу чувствовать его бессловесную нужду и что ему требуется, но несправедливая вороная кобылица мне без надобности, я не могу ее чувствовать и не могу ее переносить, что все товарищи могут подтвердить, как бы не дошло до беды. И вот партия не может мне возворотить, согласно резолюции, мое кровное, то я не имею выхода, как писать это заявление со слезами, которые не подобают бойцу, но текут бесперечь и секут сердце, засекая сердце в кровь...».
Тут-то сослуживцы и сообразили, что командир эскадрона попросту спятил. Диагноз подтверждает медкомиссия, и Мельникова из армии демобилизуют.
Бабель опечален:
«Я ужасно был этим опечален, потому что Мельников был тихий человек, похожий на меня характером. У него одного в эскадроне был самовар. В дни затишья мы пили с ним горячий чай. И он рассказывал мне о женщинах так подробно, что мне было стыдно и приятно слушать. Это, я думаю, потому, что нас потрясали одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони».
Вот такая картинка нравов. Имеются и литературные аналоги — чеховская «Смерть чиновника». Вот только Чехов лирикой не соблазнился, своего героя назвал Червяковым и рассказ отнес к юмористическим.
В дальнейшем Бабель за свою новеллу просил извинения:
«В 1920 годуя служил в 6-й дивизии I Конной армии. Начдивом 6-й был тогда т. Тимошенко. Я с восхищением наблюдал его героическую, боевую и революционную работу. Прекрасный, цельный, этот образ долго владел моим воображением, и когда я собрался писать воспоминания о польской кампании, я часто возвращался мыслью к любимому моему начдиву. Но в процессе работы над моими записками я скоро отказался от намерения придать им характер исторической достоверности и решил выразить мои мысли в художественной беллетристической форме. От первоначальных замыслов в моих очерках осталось только несколько подлинных фамилий. По непростительной моей рассеянности, я не удосужился их вымарать, и вот к величайшему моему огорчению - подлинные фамилии сохранились случайно и в очерке “Тимошенко и Мельников”, помещенном в 3-й книге журнала “Красная новь” за 1924 г. Все дело тут в том, что материалы для этого номера я сдавал поздно, редакция и, главное, типография торопили меня чрезвычайно, и в спешке этой я упустил из виду необходимость переменить в чистовых <рукописях - Б.-С> первоначальные фамилии. Излишне говорить о том, что тов. Тимошенко не имеет ничего общего с персонажами из моего очерка. Это ясно для всех, кто сталкивался хотя бы однажды с бывшим начдивом 6-й, одним из самых мужественных и самоотверженных наших красных командиров.
И. Бабель»{144}
Что к этому можно добавить? Только оправдать редакторов и печатников «Красной нови», вспомнив, что 13 апреля Бабель опубликовал ту же новеллу в «Известиях Одесского Губисполкома», где никто его не подгонял, но имена героев были те же самые — Тимошенко и Мельников. Впрочем, в книге их уже не опознать — персонажей зовут теперь Савицкий и Хлебников.
Одно только осталось непонятным — для чего эта новелла была написана?.. Что хотел сказать автор? Или он в нее никакой тайной мысли не вложил?
Вчитаемся... Вот Мельников находит Тимошенко в Радзивиллове,
«изувеченном городишке, похожем на оборванную салопницу. <...> Облитый французскими духами и похожий на Петра Великого, он жил в опале с казачкой Павлой, отбитой им у еврея интенданта, и с двадцатью кровными лошадьми, которых мы все считали его собственностью. Солнце на его дворе напрягалось и томилось слепотой своих лучей, жеребята на его дворе бурно сосали маток, конюхи с взмокшими спинами просеивали овес на выцветших веялках и только Мельников, израненный истиной и ведомый местью, шел напрямик к забаррикадированному двору».
Из всей этой благостной картины выламывается один фрагмент:
«Солнце на его дворе напрягалось и томилось слепотой своих лучей».