Если ты можешь написать предложение, ты заслуживаешь считаться писателем.
Если у тебя есть «идея» для «романа», ты заслуживаешь считаться романистом.
Если ты сумел закончить рукопись, ты заслуживаешь, чтобы кто-то издал твою книгу.
Если кто-то ее издал, ты заслуживаешь книжного тура по двадцати городам и целой полосы в «Книжном обозрении „Нью-Йорк Таймс“».
А если тебя не удостоили хотя бы одной (или не одной) из этих почестей, виноваты в этом:
Твои будничные дела, не дающие тебе возможности писать.
«Профессиональные» или уже «признанные» писатели, достигшие успеха нечестными путями.
Агенты и издатели, охраняющие и улучшающие репутации своих авторов за счет отсеивания новых.
Вся книжная индустрия, которая (движимая неким зловещим алгоритмом прибыли) вкладывается лишь в горстку именитых авторов и умело заглушает остальных.
– Короче, – сказала Матильда, пытаясь приободрить Джейка в своей деловой манере, подавлявшей его, – пожалуйста, не бери в голову. И вообще, ты получишь тонну симпатии от коллег и людей, чье мнение для тебя действительно важно. Просто наберись терпения.
Джейк набрался. Что еще ему оставалось?
Последовало письмо «не вешай нос» от Вэнди и в том же духе из кабинета Стивена Спилберга, с Западного побережья, а за ними – от писателей, с которыми Джейк когда-то зависал в Нью-Йорке, тех, что прошли знаменитую магистерскую программу еще до него. Написал ему и Брюс О’Райли из Мэна (Слушай, что это за хрень такая?), а также несколько давних клиентов с курсов писательского мастерства. И Элис Логан, преподававшая в Хопкинсе, не забыла про него – она перечислила несколько подобных скандалов в поэтических кругах и упомянула, что они с новым мужем ожидают пополнения семейства.
Написали ему и родители, чувствовавшие обиду за него, и несколько однокурсников из магистратуры, одного из которых тоже преследовала какая-то полоумная:
Она решила, что мой второй роман иносказательно описывает наши отношения. Которых, между прочим, не было. Не волнуйся, сами отстанут.
Около четырех часов дня пришло письмо от Мартина Перселла, из Вермонта.
Кто-то запостил это в фейсбуке, в нашей группе Рипли. Есть какие-то догадки, кто это пишет?
«Я думал, уж не ты ли?» – подумал Джейк.
Но естественно оставил это при себе.
Сорока
Джейкоб Финч-Боннер
«Макмиллан», Нью-Йорк, 2017, стр. 71–73
Отец прожил еще почти два года, а потом отключился на парковке перед центральным ремонтным бюро университета Колгейт и умер до приезда скорой. На жизни Саманты это сказалось, по большому счету, в двух отношениях: денег в доме стало резко меньше, а мать принялась сокрушаться из-за того, что отец изменял ей с какой-то женщиной, по-видимому, годами. (Зачем было перемалывать это теперь, после смерти отца, Саманта не понимала. Все равно ведь уже ничего не поделаешь.) С другой стороны, Саманте досталась отцовская машина, «субару». Это было очень кстати.
Дочка ее, Мария, к тому времени делала все, что положено в ее возрасте, то есть ходила и говорила, и еще кое-что сверх того, что не радовало Саманту: называла любые буквы, какие попадались ей на глаза, и прикидывалась, что не слышит, когда Саманта к ней обращается. С первых дней дочка показала себя забиякой и никому не давалась на руки – ни Саманте (только не ей), ни бабушке с дедушкой, ни педиатру. В должный срок Марию отдали в садик, но она стала просиживать букой в углу с книжками, отказывалась играть, как другие дети (тем более с другими детьми), перебивала воспитательницу, когда та рассказывала сказки, и не желала есть ничего, кроме желе и белого хлеба с плавленым сыром.
Все бывшие одноклассники Саманты уже вышли из нарядного актового зала с дипломами, свернутыми в рулоны, и разлетелись кто куда – кто в колледж, кто на работу (таких было большинство), а кто и на все четыре стороны. Когда Саманта натыкалась на кого-то из них в супермаркете или на параде в честь Четвертого июля, тянувшемся по шоссе 20, ее охватывала такая злость, что язык горел, и приходилось прилагать неимоверные усилия для вежливой беседы. На следующий год школу закончили и другие одноклассники Саманты, от которых она оторвалась после пятого класса, и у нее возникло ощущение, что они унесли с собой всю ее злость. Осталось только смутное разочарование, и с каждым годом Саманте все хуже удавалось вспомнить, в чем именно она была разочарована. Мать все меньше времени проводила дома, поскольку Дэн Уэйбридж – по доброте душевной, а может, движимый своеобразной отцовской ответственностью – подкинул ей работы в отеле «Студенты» (семейном заведении в третьем поколении!), а кроме того, она вступила в церковную группу, которая ездила по женским больницам и изводила проповедями пациенток и медперсонал. Большую часть времени Саманта проводила наедине с дочерью, и все ее дни без остатка заполняла забота – сперва о младенце, потом о ползунке и о малолетнем ребенке. Она обслуживала Марию как автомат: покормить, искупать, одеть и раздеть, день за днем теряя вкус к жизни.