В то время это было нормально, но позже начались крупные проблемы. Когда панк–рок смел с пьедесталов старых богов рок–н–ролла, «Лестница в небо» стала одной из самых заметных жертв. Ни одну песню так не поносили. Она воплощала все худшее, что было в прежних рок–группах; их лазерные шоу, их загородные особняки, пропасть между ними и их поклонниками. «Лестница в небо» стала посмешищем, ее поносили со всех сторон, все, в том числе — и я. Мне никогда не было трудно приспосабливать свои вкусы к требованиям момента.
Сейчас кажется странно, до чего все это представлялось важным. Я сейчас много слушаю четвертый альбом «Лед Зеппелин», включая и «Лестницу в небо». Это не самая любимая моя композиция, и все–таки она мне нравится. Мне нравится и музыка, и текст. Однако ж хватит о «Лестнице в небо», а то у тебя сейчас уже начнет рассеиваться внимание. Я знаю, я на такое насмотрелся.
Я больше не играю на воображаемых инструментах, ни единого аккорда на гитаре из воздуха.
СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ
Я чувствую себя великолепно — мне легко, я в экстазе, когда я понимаю, что сейчас увижу, как «Лед Зеппелин» играют «Лестницу в небо». Я прекращаю прыгать вверх–вниз и отдаюсь потоку вступления.
Несколько человек в зале слишком далеко зашли в своем возбуждении, чтобы удержаться от свиста и выкриков, но большинство из нас замирает в благоговении, когда Роберт Плант затягивает нежное начало песни.
Свет меняется на зеленый — как бы в знак почтения к пасторальной природе стихов. Допев, Роберт Плант бросает в зал фразу. Говорит:
— Помните лес? — и я знаю, что́ он имеет в виду. Он имеет в виду, что жизнь слишком сложна и слишком механизирована, стоит побольше времени проводить в лесах. Я с ним согласен, хоть я никогда и не был в лесу. В стране «Лед Зеппелин» ни к чему беспокоиться ни о чем, даже о моих страданиях по Сюзи.
Песня длится долго, но все равно кончается слишком быстро. Ближе к концу композиции продлевается гитарное соло, и от этого вновь включается моя воспаленная наблюдательность.
«Он удлинил гитарное соло, — думаю я. — Это здорово».
Мне жаль, когда все заканчивается. Всем жаль. Зрители уже издали максимально громкий звук для трехтысячной толпы и вот теперь мы превосходим сами себя. Рев одобрения длится и длится непрерывно. Нет предела нашей радости от того, что мы услышали, как «Лед Зеппелин» исполняет «Лестницу в небо», и мы все кричим, хлопаем и топаем, и не похоже, что мы когда–нибудь угомонимся.
Три главы про «Лестницу в небо». Здорово.
СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ
Концерт «Лед Зеппелин» в Глазго — это такое невероятное событие, что оно затронуло все возможные реальности. Музыка группы распространилась за пределы города над ним и под ним, достигнув ушей всех шотландских существ, как в этом, так и в ином мире. Под зрительным залом, глубоко в канализации крысы, их крысиные короли и крысиные королевы смотрят в изумлении и лезут наверх, чтобы лучше слышать. Призраки викингов из страны льдов и снега плывут на ладьях по Клайду и маршируют к Ренфилд–стрит. Они просачиваются в зрительный зал, не вынимая мечей — они просто слушают музыку, а когда Роберт Плант выкрикивает слово «Валгалла», ревут в унисон и пускаются в пляс.
— Викинги пляшут, — говорят феи на балконе. У них на глазах еще один величественный цеппелин опускается в зрительный зал, а рядом с ним плывут Джими Хендрикс, и Дженис Джоплин, и «Сынок» Уильямсон, и Хэнк Уильямс.
Все шотландские мифы оживают и спешат сюда. Драконы и грифоны, которые расправляли крылья последний раз в XIV веке, пробуждаются ото сна, вырываются на свободу из своих подземных пещер и присоединяются к буйству. Сыновья Северного Ветра, единороги и наяды мчатся из лесов на холмах Кемпси в город впервые с тех пор, как Св. Кентигерн проповедовал здесь в VI веке. Принцы–якобиты, пиктские воины, кельтские барды, горские кланы, приграничные разбойники, и пираты Малла — всех неудержимо тянет к «Гринз–Плейхаусу», их влечет космическая сила «Лед Зеппелин».
СЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ
— Знаешь, Манкс, уже довольно давно мне приходится беречь желудок. Это так надоедает. Раньше я мог есть что угодно, точнее не есть вообще и не было никаких проблем. А с тех пор, как мой желудок раскапризничался, я вынужден следить за тем, как бы не съесть чего–то не того, и чтобы мой желудок не остался пустым. Мука мученическая. То есть — кому охота все время думать о собственном желудке? Мне вот вообще неохота о нем думать.