От дыханья ночи бурной
занавески шелк пурпурный
Шелестел, и непонятный
страх рождался от всего.
Думал, сердце успокою,
все еще твердил порою:
«Это гость стучится робко
в двери дома моего,
Запоздалый гость стучится
в двери дома моего,
Только гость, —
и больше ничего!»
И когда преодолело
сердце страх, я молвил смело:
«Вы простите мне, обидеть
не хотел я никого;
Я на миг уснул тревожно:
слишком тихо, осторожно, —
Слишком тихо вы стучались
в двери дома моего…»
И открыл тогда я настежь
двери дома моего —
Мрак ночной, —
и больше ничего.
Все, что дух мой волновало,
все, что снилось и смущало,
До сих пор не посещало
в этом мире никого.
И ни голоса, ни знака —
из таинственного мрака…
Вдруг «Ленора!» прозвучало
близ жилища моего…
Сам шепнул я это имя,
и проснулся от него.
Только эхо —
больше ничего.
Но душа моя горела,
притворил я дверь несмело.
Стук опять раздался громче;
я подумал: «Ничего,
Это стук в окне случайный,
никакой здесь нету тайны:
Посмотрю и успокою
трепет сердца моего,
Успокою на мгновенье
трепет сердца моего.
Это ветер —
больше ничего».
Я открыл окно, и странный
гость полночный, гость нежданный,
Ворон царственный влетает;
я привета от него
Не дождался. Но отважно, —
как хозяин, гордо, важно
Полетел он прямо к двери,
к двери дома моего,
И вспорхнул на бюст Паллады,
сел так тихо на него,
Тихо сел, —
и больше ничего.
Как ни грустно, как ни больно, —
улыбнулся я невольно
И сказал: «Твое коварство
победим мы без труда,
Но тебя, мой гость зловещий,
Ворон древний, Ворон вещий,
К нам с пределов вечной Ночи
прилетающий сюда,
Как зовут в стране, откуда
прилетаешь ты сюда?»
И ответил Ворон:
«Никогда».
Говорит так ясно птица,
не могу я надивиться.
Но, казалось, что надежда
ей навек была чужда.
То не жди себе отрады,
в чьем дому на бюст Паллады
Сядет Ворон над дверьми;
от несчастья никуда, —
Тот, кто Ворона увидел, —
не спасется никуда,
Ворона, чье имя:
«Никогда».
Говорил он это слово
так печально, так сурово,
Что, казалось, в нем всю душу
изливал; и вот, когда
Недвижим на изваяньи
он сидел в немом молчаньи,
Я шепнул: «Как счастье, дружба
улетели навсегда,
Улетит и эта птица
завтра утром навсегда».
И ответил Ворон:
«Никогда».
И сказал я, вздрогнув снова:
«Верно молвить это слово
Научил его хозяин
в дни тяжелые, когда
Он преследуем был Роком,
и в несчастьи одиноком,
Вместо песни лебединой,
в эти долгие года
Для него был стон единый
в эти грустные года —
Никогда, — уж больше
никогда!»
Так я думал и невольно
улыбнулся, как ни больно.
Повернул тихонько кресло
к бюсту бледному, туда,
Где был Ворон, погрузился
в бархат кресел и забылся…
«Страшный Ворон, мой ужасный
гость, — подумал я тогда —
Страшный, древний Ворон, горе
возвещающий всегда,
Что же значит крик твой:
«Никогда»?
Угадать стараюсь тщетно;
смотрит Ворон безответно.
Свой горящий взор мне в сердце
заронил он навсегда.
И в раздумьи над загадкой
я поник в дремоте сладкой
Головой на бархат, лампой
озаренный. Никогда
На лиловый бархат кресел,
как в счастливые года,
Ей уж не склоняться —
никогда!
И казалось мне: струило
дым незримое кадило,
Прилетели Серафимы,
шелестели иногда
Их шаги, как дуновенье:
«Это Бог мне шлет забвенье!
Пей же сладкое забвенье,
пей, чтоб в сердце навсегда
Об утраченной Леноре
стерлась память — навсегда!..»
И сказал мне Ворон:
«Никогда».
«Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий.
Злой ли Дух тебя из Ночи,
или вихрь занес сюда
Из пустыни мертвой, вечной,
безнадежной, бесконечной, —
Будет ли, молю, скажи мне,
будет ли хоть там, куда
Снизойдем мы после смерти, —
сердцу отдых навсегда?»
И ответил Ворон:
«Никогда».