Поистине, владеющий всем этим — богат, «как богдыхан, как падишах!»
Пожалуй, прав Михаил Крепс: «Чиннов, несомненно, единственный и, по-видимому, последний эстет нашего времени… Красивее в стихах не бывает»[21].
Каких только красок, оттенков, птиц, зверей, камней, цветов у него нет.
И тем сладостнее кажутся рисуемые поэтом картины, чем убедительнее образы уходящей жизни, где, «как в море маленькие крабы, часы бегут, бочком, бочком», где «стоит, будто аист, время твое, улететь собираясь».
Искорки юмора, рассеянные среди всего этого красочного изобилия, перемежающегося небезосновательной печалью, делают книгу не восторженной, а именно радостной, хоть и с «пронизывающим трансцендентальным ветерком».
Конечно, как обычно, автор немного иронизирует над всеми этими восторгами. Ирония слышится уже в названии книги. Кстати, автор и не думает темнить с читателем, прятать смысл в хитросплетениях слов, скрывать свою иронию. Чиннов считал, что поэт вообще не имеет права рассчитывать на то, что читатель будет делать какие-то усилия для понимания его стихов. Потому на первой же странице книги он честно делится с нами напутствиями, данными ему Музой:
Весь восторг и упоение от экзотики райских уголков земли, которых повидал немало, оставаясь неутомимым путешественником до последних лет жизни, поэт попытался вместить в эту книгу. А «кукушка меланхолии» и легкая насмешка надо всем и вся добавляют к этому праздничному фейерверку сладостно-щемящее чувство скорой утраты.
«Антитеза» (1979) — это, как пояснял Чиннов, антитеза «Пасторалям». По его словам, мажорные стихи он «свалил в одну кучу» и составил «Пасторали», а минорные — в другую. Из них и получилась «Антитеза».
Минорные – пожалуй, мягко сказано. Почти все стихи в «Антитезе» — о смерти. Это завораживающее Ничто (Пожрет Ничто страданья и старанья…»), пугающее и притягивающее, поэт как будто обходит то с одной стороны, то с другой, не в силах отступиться и находя в своем кружении все новые ракурсы, новые повороты темы, не дающей покоя («Все хочу я подумать о смерти…»).
Конечно, никакой романтики в стихах о смерти у Чиннова быть не может, никаких Прекрасных или Непрекрасных Дам. А может быть только вынужденное признание неизбежности, с которой нужно, борясь с отчаянием, хоть как-то примириться. Вот он и ищет — как?
Впрочем, однажды Чиннов все же «размечтался» («О, прожить бы последние годы, как волшебно-нарядный балет…») и «мечта» приобрела образ легко подбегающей балерины Повод к тому был, надо признать, основательный: «последняя воля в конверте» — завещание. По сути, соглашаясь на свою смерть, остается только мечтать, что
И все же Чиннов верен себе — даже «в мечтах» смерть для него омерзительна. В розовато-жемчужном, как червяк, качаясь змеино (вот-вот ужалит), при этом улыбаясь (жеманно), да еще и в трико. Вот уж действительно – «плюнительная» (так хочется произнести, хотя именно «плен» тут как раз подходит по смыслу). А ведь стихотворение получилось пророческое. «Балерина» действительно «подбежала легко», ее приближения Чиннов, находясь в коме, не слышал.
В книге большая часть стихов — гротески. Известное «Я недавно коробку сардинок открыл…» — тоже здесь. Возможности гротескового жанра позволяют Чиннову «просветлить» даже самые мрачные картины. Он то передает «привет носорогам и утконосам», раз уж «мы все, господа, остались с носом» – это о «вымирающих» старых эмигрантах. То подшучивает над собственным отчаянием:
Борис Нарциссов, критик и поэт, писавший полные фантастических, мрачных видений стихи, ценил в поэзии Чиннова именно диссонанс, который, по его мнению, «представляет то ценное, что Чиннов внес в поэзию, не только эмигрантскую, но и вообще в русскую… Серебристая сиреневатость… густо "забеляется дегтем" гротеска, что создает интенсивность и силу»[22].
Не писать беспросветно-мрачных стихов — было, так сказать, тактической установкой Чиннова. И ему вполне удавалось соблюдать этот самостоятельно установленный закон. А по поводу своего самого мрачного, как он считал, стихотворения — «В безвыходной тюрьме Необходимости…» — говорил: «Я тогда был в очень подавленном настроении. Все-таки так нельзя писать».
Кстати, время написания «Антитезы» — это и время выхода заслуженного американского профессора Игоря Владимировича Чиннова на пенсию. А вот «отражение этого события» в творчестве поэта:
Потому что отныне — думать ни о чем не надо, никаких «финансовых забот» — «золотой фонтанчик бьет». Умение находить в жизни повод для улыбки или для смеха — особенность Чиннова-человека и Чиннова-поэта.
В одном из писем Иваску Чиннов пишет о каком-то поэте (не называя фамилии), которого читает, «через силу перемогаясь. "Рифмы" без опорной согласной невыносимы для свиного уха, от них хоть кричи: родимчик начинается, кликушей стать можно! Как он "пущает" такую "рифмовку"? Ее одной довольно для ярлыка "графоман". (Поставил шоколадкой пятно. Срезаю.) <Часть страницы отрезана.> …И ведь совершенно безблагодатные стихи. Ни одной находки. И ни одной улыбки. (Он начисто лишен юмора.) Духота страшная. Читать — мука».
Конечно, когда поэт берется за перо, он уже не думает ни о читателе, ни о каких законах. Хотя, как писала Зинаида Шаховская в рецензии на «Антитезу», «стихи Чиннова сложны изощренны, и законы поэтического ремесла ему прекрасно знакомы. Но за ремеслом стоит и то необъяснимое, что служит ему сырьем, — внутренний слух, улавливающий гармонию слияния звука и ритма»[23].
Создание стихов — «не алгебра и не игра, а контра-пунктик музыканта», — признает поэт. Кончающееся так стихотворение начинается строками: «Из шелухи, из чепухи плохие шуточки и штучки…» Это — диалог с ахматовским: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…». В эмиграции разговор о сути поэзии мог вестись свободно, без оглядки на «идейность». И на эту тему высказывались — стихами или прозой — наверно, все эмигрантские поэты. Но особенно интересно, образно и точно написал об этом Владимир Вейдле в книге «О поэтах и поэзии» (Париж, 1973). В главе «Из чего делают стихи» Вейдле вспоминает о разговоре Малларме с художником Эдгаром Дега, который «не прочь был пописывать стихи, особенно сонеты, и мастерил их довольно умело». Живописец жаловался поэту, что испытывает затруднение в деле написания стихов, хотя мыслей, «идей для стихов у него вполне достаточно». «Стихи, мой друг, — ответил Малларме, — делаются не из идей, а из слов». Знаменитая фраза. Крамольная с советской точки зрения, но для эмигрантской поэзии — основополагающая и принятая, правда, с разными «но». Вейдле, например, размышляя на эту тему, в конце концов приходит к необходимости в стихах «звукосмысла» — «совершенного слияния звука и смысла», хотя это «не правило, не "требованье" и вообще не что-то, чего можно достигнуть сознательно его ища». В стихах «интонация, ритм, звучание слов», сливаясь со смыслом, его изменяют или дополняют, замечает Вейдле.[24]