Но этот проект что-то мало сбывается. Пока что мы «прем рогом» из-за Горького, Чернышевского, Добролюбова и других демократов. Поэтому выдвигаются другие основополагающие идеи. Например, рубануть по левойноге топором, якобы случайно, при работе на лесобирже, и охромеешь. Охромеешь — из армии комиссуют. И мы дома. А?.. Нет, сразу оба случайнорубают по ногам — это подозрительно. Лучше так: один рубанет себе по ноге, а другой станет курить чай, и в легких мгновенно появятся затемнения. Очаги. Говорят, что это старый способ. Ну, то, что мы останемся калеками, нам и в голову не приходит. Заживет! Да… Не нравится нам тут. Может, поднажать через родителей? У Вовика отца как-никак прокляла католическая церковь. Не каждый день бывает. А что может сделать Вовикин папа? Написать письмо министру обороны? Так, мол, и так, меня католическая церковь прокляла, а младший сержант Чернышевский (не тот Чернышевский, который писатель, а совершенно другой) из-за А. М. Горького и Н. Г. Чернышевского (того самого, помните — «четвертый сон Веры Павловны») объявил Вовику два наряда вне очереди совершенно несправедливо!.. Да. Не пойдет. Надо выкручиваться самим. Может, прикинуться дурачками, психами? Я не я, и хата не моя! Какой Горький? Никакого Горького не знаю. Читать так читать! Писать так писать! А вы знаете, что у алжирского бея… ну, можно чего-нибудь придумать. Вовик бросается на снег, катается там, дергается, показывая, как нужно изображать шизоида. Он поднимается — глаза смотрят внутрь души, по подбородку течет слюна, руки дрожат, щека дергается.
— Ну как? — взволнованно спрашивает он.
— Похоже.
— Жаль, чернил при себе нет. Если б вылить на голову чернила — было бы достоверней. Чернила вылить, а потом клеем канцелярским все бы залить. Любой бы врач поверил. Это я тебе говорю как актер.
А может, пока присягу не приняли, просто вскочить на поезд и драпануть? А?
К нам подходит Сеня Вайнер. Тоже два наряда за пререкания. Сеня — металлург с Урала, парень огромного роста и страшной силы. Как веточку, поднимал он батальонскую штангу, кидал ее на землю при общем восхищении.
— А если б баб не знал, еще сильнее был бы, — говорил он при этом.
Делал он и такие номера: ложился на койку, и каждый, кто хотел, мог прикладом карабина со всего маху дать Сене в живот. Карабин, как от доски, отскакивал. И Сене хоть бы что. Только не в ребра, не в ребра, а пониже, в пузо!
— Ну что, — говорит Вайнер, — может, сгребем все в одну кучу? Чтобы работа была видна.
— Давай.
Мы наваливаемся на лопаты. Завтра в части большой день, и весь плац должен быть чистым от снега. Завтра все мы, приехавшие в пульманах в этот северный город, принимаем присягу.
— Значит, понятно всем? По воротам, что выходят на болото, не стрелять. А то каждую весну приходится менять эти ворота — за зиму простреленные все бывают. В дырах. Ветер скрипит воротами, часовому кажется, что нарушение. Учтите. Если, конечно, увидите, что человек лезет, то действуйте по уставу… Поздравляю вас как молодых солдат, только что принявших присягу, с заступлением в первый караул. Сержант Винокуров, командуйте!
Караул. Мы с Вовиком стоим в строю на специально отгороженном кирпичиками месте, где происходит развод караула. У нас в подсумках тяжелеют рожки с патронами. По тридцать патронов в каждом рожке. По тридцать уничтоженных врагов. Целая рота убитых врагов лежит в подсумке. Прямо над головами, над ледяными дулами наших автоматов, из которых мы стреляли всего по одному разу, висит красный столб северного сияния.
Наша часть располагается с самого края дивизии. За воротами возле дровяного склада — снега, снега, редкие елки, потом сопки. Заполярье. И мы его караулим. Лично я и лично Вовик. Вот так. В мои владения входят огромный, только что построенный деревянный гараж (парк боевых машин), казарма, радиомастерские, небольшой склад горючего, каптерки. Наша смена с Вовиком — третья. Самая ночь.
В караулке пахнет борщом, ружейным маслом, газетами. Вчерашний караул — телеграфная рота — с удовольствием уступает нам два войлочных топчана, на которых нам спать четыре раза по два часа (восемь часов на посту, а восемь часов не спать — бодрствующаясмена), сдает документацию, посуду по описи, инвентарь и — домой. Первые два часа мы должны с Вовиком бодрствовать, потом два часа спать, потом на пост. Вовик тут же садится писать письмо. На маленьком столе, где Вайнер с Прижилевским уселись за шахматами, это не так-то просто. Вовик заслоняет текст письма рукой, чтобы никто не мог прочесть заветных слов: «Дорогая моя, любимая Светуха!» Он отключен ото всего и, по-моему, самые ласковые эпитеты черпает, глядя на выразительный плакат «Будь бдителен!», на котором пограничник хватает за шиворот шпиона в темных очках. Мой трогательный Вовик! Иногда я его ловлю на том, что он вслух, правда, тихо, разговаривает со своей Светухой, что-то шепчет ей и улыбается ее ответам…
Через полчаса в караулку приходит дежурный по части лейтенант Слесарь, и тут выясняется, что у Миши Дербина автомат стоит на боевом взводе. Сержант Винокуров морщится — это его недосмотр, по крайней мере по отношению к молодому солдату. Слесарь объясняет Мише неправильность его действий таким путем:
— Ну вот, Дербин, если, предположим, мужчина — ну вот мы с тобой — будет… как бы тебе сказать (он мелко смеется, по-кошачьи щурясь на Дербина)… будет в напряжении в течение пяти лет, допустим. Так? Ты понимаешь, о чемя говорю?
— Так точно, — гаркает Дербин. Он весь в жутком напряжении — первый караул, проступок со взведенным курком, оружие. Миша прибыл в часть из дремучих вологодских лесов. Имеет четыре класса, паровозного крика боялся, когда в армию везли.
— Ну вот, — тихо говорит Слесарь, — тогда после этого мужчина уже с женщиной ничего сделать не сможет. Усек? Вот так и автомат. Пружина у него снашивается.
До Дербина наконец дошло. Он хохочет, радостно поглядывая на всех нас. Винокуров тактично поджал губы. Вовик выныривает из глубин своих любовных диалогов, ошалело смотрит на Слесаря. Никто не смеется.
— Пример, конечно, солдатский, — говорит Слесарь, — но зато доходчивый.
Эта фраза звучит как оправдание.
Я готовлюсь заступить на пост. Сегодня мороз — что-то около тридцати, с легким ветерком. Я надеваю: ватные брюки, валенки (сую туда ногу, обернутую пятью газетами поверх портянок), телогрейку, подшлемник, шинель, шапку с длинными ушами (эти шапки у нас зовут почему-то «атомные») и, наконец, огромнейший тулуп. Кроме того, на мне две пары белья и под гимнастеркой внештатный бумажный свитер. Гоняют за это, но не очень. Ремень автомата еле налезает на плечо. Не представляю, как я буду стрелять, как просто смогу снять автомат… Вовик в лучшем положении — он будет стоять в теплом штабе у знамени части, поэтому легко одет — всего в шинели.
Мы выходим на специальную площадку перед караулкой и под звездами заряжаем автоматы. Я сменяю на посту совершенно посиневшего Прижилевского. Винокуров светит фонарем, я осматриваю все печати — на гараже, на каптерках, на радиомастерской, на складе горючего. Все печати в порядке.
— Если б тот, кто придумал такой мороз, приехал бы к нам в Молдавию, его б сразу посадили на десять лет без права переписки! — говорит мне Прижилевский. Он семенит в теплую караулку, а я остаюсь один.
Если вот сейчас тихонько убьют меня, то могут убить всех ребят в казарме. Эта мысль, вдруг пришедшая без всякого повода, делает мою миссию весьма значительной. Я знаю «маршрут движения часового второго поста» и двигаюсь согласно этому маршруту. Я иду мимо огромного гаража, в котором более двух десятков машин с радиостанциями, из них три сверхсекретные! Здесь хорошо. Гараж стоит как раз поперек трубы: залив — ущелье. Вот Прижилевский, как видно по следам, здесь все время и топтался. Дальше, в проулочке между гаражом и казармой, будто вентилятор стоит, даже снег весь сдут, земля одним осенним льдом покрыта. До казармы шагов пятнадцать наберется, и вот здесь — сквозь тулуп, телогрейку, шинель, сквозь тайный свитер — ветер насквозь и навылет. Прошелся вдоль казармы, снова надо назад. Ветер дергает за полы тулупа, свистит в воротнике. Откуда же могут напасть? Да оттуда, откуда ветер дует. Он же видит, что я все время норовлю к ветру спиной встать. Ну хорошо. Я тогда буду идти так, как иду, и вроде бы мне на все начхать… надо сразу, резко обернуться, чтобы он не успел скрыться или спрятаться за угол. Он, наверно, за каптерками… Так. Я обернусь. Ну и что?.. Нет. Надо снять автомат с плеча. Только тихонечко, незаметно для него. Как же это сделать? А вот как… я вроде замешкаюсь там в углу… Ну-ка!! Я сдергиваю с плеча автомат, резко оборачиваюсь. Черт! Оказывается, палец в меховой рукавице еле протискивается в прорезь к спусковому крючку… Нет никого. Если в валенках можно идти на цыпочках, то я иду на цыпочках к другому углу каптерок, заглядываю за угол — никого… Смешно.