— А Валерка звонит?
— Какой Валерка?
— Светкин Валерка, парнишка из ее группы!
— Не знаю такого, — недоверчиво сказал Калач, — в глаза не видел. А что, у нее уже парнишка есть?
— Молодежь у нас быстрая, за ней глаз нужен! — вставила старуха.
— Ксения Петровна, да помолчите же вы!
Калач вздохнул. За окном, видно, открыли светофор, стекла задрожали от машин.
— Миша, иди, сейчас обход будет, тебя заругают. И еще: привези мне коробку конфет шоколадных, тут я хочу одной нянечке подарить. Очень хорошая женщина, ходит за мной, как за ребенком.
— Как зовут? — спросил Калач, хотя знал ответ.
— Тетя Даша, — сказала Клава.
Дети — цветы жизни
Едва они вошли в квартиру, как зазвонил телефон. Подошла Света. Васька и Серега глазели на гостя.
— Кого, кого? — удивленно подняла брови Светлана. — Бориса Павловича? У нас таких…
— Это я, это я! — закричал Ермаков. — Я сейчас подойду!
Он взял трубку и сказал:
— Это я.
Он долго слушал, как в трубке что-то говорили. Света, посланная отцовским взглядом, принесла профессору стул, Ермаков все слушал, порываясь что-то сказать, но прорваться со словечком, кажется, было невозможно. Наконец он сказал:
— Нет, здесь все есть!
И вопросительно посмотрел на Калача. Калач сделал такой жест, словно отталкивал от себя стену. Мол, все есть в переизбытке. Потом побежал на кухню, вымел полхолодильника на стол, открыл консервы, вымыл руки, поцеловал Серегу, шепнул Светке, что это профессор, а Ермаков все держал в руках трубку.
— Нет, здесь все есть, Соня, здесь все есть, спасибо, — и положил трубку. — Жена, — сказал он.
Ваську и Серегу с боем уложили спать. Светка ушла к себе, и Ермаков уселся за писанину, пользуясь целым набором авторучек. Калачу доверялась черная работа — расписываться за неведомых ему врачей, кое-где мять страницы, придавая им «обжитой» вид. Иногда приходила из своей комнаты Света, молча читала настоящую историю болезни матери и, ни слова не говоря, уходила.
— В вас девочка, Михаил Петрович, — тихо сказал Ермаков, — в вас, видно сразу. Характер сильненький.
В первом часу ночи позвонили. Калач взял трубку.
— Светлану, будьте добры, — сказал после некоторого раздумья чей-то молодой голос.
— А это кто? — спросил Калач.
— Знакомый.
— Валерий, что ли?
— Ну, Валерий.
— А чего так поздно?
— Я только что прилетел.
— Откуда прилетел?
— С гор.
— Откуда-откуда?
— С Кавказа.
Прибежала Светлана. Халатик накинула.
— Папа, ты меня удивляешь.
Стала в дверях, глаз твердый, властный.
— Одну минуточку, — сказал Калач в трубку, — пойду посмотрю, но она, по-моему, спит.
— Дай трубку! Человек прилетел с Кавказа, а ты шутки шутишь с ним.
Калач трубки не отдавал, смеялся, Светка извивалась вокруг отца, пытаясь отнять трубку.
— Нет, нет, как же я тебе так просто отдам? Тебе вроде бы письмецо пришло! Знаешь, что у нас в эскадрилье заставляли меня делать, когда от матери почта приходила? И плясал, и козлом кричал, и стойку на руках делал, и кувырком катался! А ты хочешь, чтобы я так просто тебе трубку отдал? Пляши!
Светка нехотя два раза стукнула голой пяткой по паркету.
— Это не пляска! — сказал Ермаков.
— Отдай трубку — сказала Света.
— А ты ждала? — весело спросил Калач.
И вдруг как два клинка сверкнули из-под Светкиных бровей.
— Ждала, — сказала она с таким вызовом, что улыбка так и засохла на лице Калача.
— И, может, ночей не спала? — Калач с трубкой стоит, а мысль одна: «Миша, Миша, глазом не моргнул, дочка выросла».
— И ночей не спала, — тихо и грустно сказала Света. — Дай трубку.
— Дать? — спросил Калач у Ермакова.
— Дать, — печально сказал Ермаков, — куда же денешься?
— Вручаю! — торжественно сказал Калач. — Надеюсь, что парень самый последний двоечник и шалопай. За другого и не думай.
— Совсем распустился! — сказала Света отцу и взяла трубку. — Слушаю, — сухо сказала она. — Конечно, сплю. Привет. Это папа… Завтра позвони… Ну послезавтра…
— Пусть приходит, — ревниво сказал Калач.
Света даже не повернулась в сторону отца.
— Тогда завтра позвони. Пока.
Положила трубку.
— Правильно, — сказал, не отрываясь от писанины, Ермаков, — так их, в черном теле держать надо!
— А чего это он у тебя на Кавказ ездит?
— Во-первых, он не у меня, а во-вторых, он альпинист, — сказала Света и ушла к себе.
Калач прошелся по комнате, забрел на кухню, сложил грязную посуду в раковину, открыл воду. Тут же прибежала Светка.
— Ну чего ты, я сама утром вымою!
— Ладно, — сказал Калач.
Светка оттолкнула его от раковины.
— Твое дело вертолеты испытывать, — сказала она любимую фразу матери.
Мама никогда не подпускала отца к кухне и страшно сердилась, если заставала его за чем-нибудь подобным.
— Парень-то хороший? — спросил Калач.
— Не-а, — ответила Света.
— Трудный ты человек, — сказал Калач.
— Вся в тебя. А что профессор говорит?
— Молчит.
— У нее там такая противная старуха лежит, — сказала Света.
— У окна, — подтвердил Калач, — Ксения Петровна. Ох, язва!
— Завтра поеду.
— Ну, спи.
Калач заглянул в детскую — мало ли что, может, Серега раскрылся… Васька спал, хорошо, вольно раскинувшись, скрутив в жгут простыню, вытолкнув ногами одеяло. Свет далекого фонаря, пробивавшийся сквозь щель в шторе, падал на белую динамовскую полосу на его трусах.
— Пап, — вдруг позвал его Серега.
Калач присел к нему, скрипнула тахта.
— Ты чего не спишь?
— Пап, а сейчас война идет?
Калач нагнулся над сыном, уткнувшимся носом в подушку, только глаз был не ночной, не детский.
— Да ты что это, ночью-то?
— Идет?
— Ну, идет, — вздохнул Калач.
— И сейчас?
— И сейчас.
— Где война?
— Постреливают… в разных местах…
— А англичане — за немцев?
— Знаешь, Серега, сколько сейчас времени?
Серега помолчал. Калач погладил его по голове.
— Пап, а когда мамка приедет?
— Скоро, сынок, скоро. Спи.
— Не спится, — сказал со вздохом Серега.
— Не спится, а ты спи.
Калач пошел в гостиную, где сидел Ермаков, но не писал, а смотрел на разложенные перед собой бумаги и о чем-то думал, попыхивая «Дымком».
— Михаил Петрович, — как-то странно сказал он, — все это ведь липа.
— Конечно, — сказал Калач, — но для гуманного дела.
— Нет, — сказал Ермаков, — вся эта затея липовая.
И Калач понял, о чем говорил профессор.
— Ерунда, — сказал Калач. — Она пензенская крестьянка, сила в ней мужицкая. Я не верю.
— Вы, наверно, заметили, что я с вами на эту тему вообще избегаю разговоров?
— Да.
— Но все-таки мне надо вам кое о чем рассказать. Мне кажется, что вы тот человек, которому надо, необходимо сообщить правду.
— Можно без предисловий, — отозвался Калач, — я ж ведь еще раньше понял, о чем вы мне хотите сказать, и сказал, что не верю в это. То есть, конечно, я могу предположить… Но в этом случае мое существование здесь представляется весьма маловероятным.
— Что это значит? — спросил Ермаков.
— И она это знает, — продолжил, не отвечая на вопрос профессора, Калач, — прекрасно знает. Я испытываю самые современные машины, но человек я сам самый несовременный. Люблю один раз и навек. Но распространяться об этом не люблю, говорю вам, как врачу, чтобы вы просто поняли меня. Поняли, что для меня значит то, о чем вы так легко хотите сказать.
Ермаков придвинул к себе бумаги, начал снова писать, а потом уже, не отрываясь от писания, стал говорить, не глядя на Калача и не поднимая глаз: