Сеня уходил, сказав свое слово, и никто не решился его остановить. Но внезапно он наткнулся на какую-то мысль, пошатнулся, палка с резиновым наконечником уперлась в трещину в старом асфальте больничного двора. Сеня обернулся, посмотрел, криво усмехнулся, будто гнев проглотил.
— Я ничего не хочу накаркать, — сказал он. — Я вообще считаю, что «зеркало» могут в нашей стране пройти два человека — я и ты. Ну и еще, конечно, Миша Хергиани. Но Миша давно погиб, а мне «зеркало» подарило лавсановые связки. Так что давай двигай. Пуля — дура, штык — молодец!
Саша выслушал все это, как родитель выслушивает капризного ребенка.
— Где ты сорвался? — спросил он.
— Увидишь! — ответил Сеня. — Мимо не пройдешь. Ребята! — обратился он к Лиде и Володе. — Извините, у нас промежсобойчик.
Сеня, обняв Сашу за плечо, отвел его в сторону.
— Я уже скоро год лежу здесь, — сказал он. — Я имел возможность подумать. Я этот год лежал и ждал, кто ко мне придет и скажет: «Черт, мы собрались на Ключ. Скажи, где ты сорвался». И я решил попросить этого человека, как бы там ни вышло у него на этом проклятом «зеркале», вернуться и сказать, что пройти его невозможно. Я думал, что это будешь ты, Саша, и я, как видишь, не ошибся.
— Я не понял, — сказал Саша. — Зачем это нужно?
— Ну, не затем, чтобы оправдать меня, уверяю тебя. Я хочу, чтобы за этой стеной укрепилась слава непроходимой. Вообще. Раз ее не прошел я и не прошел ты, значит, другим там делать нечего.
— Ну и что бы это дало?
— Это дало бы, Саша, очень хорошие результаты. Туда бы больше никто не ходил. Там бы не было несчастий. А если ты пролезешь ее, то за тобой пойдут другие.
— Но в этом и состоит дух альпинизма — преодолевать.
Сеня подумал немного над его словами, стоял, глядел в землю, будто искал слова в потресканном асфальте больничного двора.
— Знаешь, Саша, ты всегда был каким-то странным, — наконец сказал Семен. — Может быть, до тебя не сразу дошло? Может, ты еще подумаешь над моим предложением?
— Да, — жестко сказал Саша. — Я подумаю. На «зеркале».
Самосвалы шли один за другим, пыль над дорогой поднималась столбом. Здание компрессорной станции было построено над бурной коричнево-грязной рекой, практически на полочке, где едва умещались само здание и дорога. Володя посмотрел вверх — действительно среди рыжих отвесов торчал, чуть наклонившись, этот проклятый камень, и деться в случае падения, как справедливо заметил Петр Семушин, ему было некуда. От компрессорной, от круглых емкостей с воздухом — ресиверов шли вдоль реки трубы туда, где в пыли и зное вставало тело огромной плотины. Володя сидел на камне у обочины дороги, жевал какую-то травиночку, посматривая наверх.
Прямо над ним на скалах уже работала вся команда, висели белые и оранжевые веревки, стучали молотки, забивались крючья, поблескивали тонкие металлические лестницы. Володя поглядывал на проходящие машины, ждал. Наконец возле него остановился небольшой вездеход, из-за руля вышла — ну, легче всего было бы написать «молодая красивая женщина, одетая в джинсы и в темно-синюю рубашку». В руках у нее была строительная каска. Она мельком взглянула на Володю и стала внимательно рассматривать происходящее на скалах.
Все было и все выглядело именно так. Однако дама, не без некоторой элегантности покинувшая открытый автомобиль с грубым народным названием «козел» и несколько раз по-мужицки пнувшая кроссовкой «Адидас» оба передних колеса, требует нашего более внимательного рассмотрения. Во-первых, с ней все здоровались. Все проезжавшие самосвальщики считали своим долгом высунуться из кабины и сказать что-то типа «здрасьте», а дама, мельком глянув на каждого, чуть поднимала руку, как престарелый главнокомандующий, и отвечала коротко — «привет». Во-вторых, она была хороша той недостижимой в городах привлекательностью, которой одаривают горы, леса, тундры, моря скромных геологинь, изыскательниц, топографинь, археологинь. Без драгоценностей и липовой косметики входят они в московские, ленинградские, новосибирские компании, и пламя свечей начинает колебаться, и мужчины, не какие-нибудь тридцатилетние юноши, а мужики настоящие, молча приподнимаются с югославских диванов, готовые тут же идти за незнакомкой в неведомые края, оставляя в снегах, по краям дороги своего бегства, разбитые должности, обломки карьеры и совершенно новенькие, свеженаписанные исполнительные листы алиментов. От вошедших пахнет полынью, степными звездами. В словах — истина, в глазах — бездна. Трепещут обриллиантенные жены, страх поднимается к горлу, умная ненависть ограненными камушками сверкает в глазах. Но нет, нет, милые, не по души ваших мужей прибыли эти временные ангелы. Вон в прихожей все вытирает и вытирает ноги, ступить не решаясь на финские паласы, тот, кто пришел вместе — двухметровый и чернобровый, седеющий или лысеющий, с глазами, промытыми таежными ручьями, со скулами, продубленными ледниковыми ветрами, с руками, которые тут же хочется лепить из глины, вырубать из камня. И тихо сядет на пол, как собака у ног хозяина. О женщины, прибывшие издалека! Какие за вами тянутся черно-бурые хвосты далеких тайн! Какие ясные звезды горят у вас во лбу! Какое истинное целомудрие приобретено среди сотен сильных и красивых мужчин, половина из которых влюблена в вас тайно! В какие причудливые, горожанам ну совсем непонятные формы выливается эта любовь, которую принято называть «настоящая»! Идут через перевалы по две недели на лыжах, чтобы на базе полчаса чайку — именно чайку — попить при любимых глазах. А потом — обратно, полгода вспоминать эти полчаса. И самолеты тяжелые гоняют с восточного сектора Арктики в западный, и деньги пачками в полыньи швыряют, и письма в стихах сочиняют, а потом загружают радиосеть, передавая в эфир эти любовные романы. Но уходят женщины, пришедшие издалека, уходят, как парусник, помаячат на горизонте белыми материями, а уж утром пусто, нет ничего, хоть криком кричи. На востоке, на севере, в горах, в степях их звезда. Сидят у своих костров, спят на мазутном брезенте в вертолетном углу, до старости не сдаются на милость панельным многоквартирным тюрьмам. Терпят, ждут. Чего? Неизвестно.
Въехавшая в нашу повесть на казенном автомобиле дама была, несомненно, из описанного выше клана, однако с некоторыми новейшими добавлениями: одевалась просто, но тщательно продуманно, следила за собой, за прической, лицом, руками, и это, конечно, позволит отнести ее к прекрасным женщинам, прибывшим издалека, но, несомненно, в этом нетрудно убедиться, новой формации.
Володя счел, что сидеть в присутствии дамы не совсем уместно, и поэтому встал. Тут женщина обратила на него внимание и спросила:
— Вы не знаете, когда они слезут?
— Вам нужен Садыков? — спросил Володя.
— Садыков, — ответила женщина.
— Садыков — я, — сказал Володя.
— Я заместитель главного инженера, — сказала женщина. — Юнна Александровна Ковальская. Мы будем работать вместе. Для начала мне нужно подняться наверх, к району работ.
Володя посмотрел на Ковальскую.
— У вас, конечно, нет никакой подготовки? — спросил он.
Ковальская усмехнулась.
— На втором курсе, по-моему… какой-то поход… Клухорский перевал… сван инструктор, который предлагал мне выйти за него замуж… Нет, никакой подготовки.
— Сваны, особенно инструкторы, редко ошибаются, — сказал Володя. — А вот наверх мы с вами, Юнна Александровна, сегодня не поднимемся.
— Мне это нужно, — сказала Ковальская.
— Нет, — твердо сказал Володя.
Ковальская с интересом посмотрела на него.
— Как вас звать? — спросила она.
— Владимир.
— Так вот, Володя: на всей территории строительства есть всего четыре человека, чье слово предназначено к исполнению. Один из них — я.
— Хотелось бы продолжить вашу мысль, — сказал Володя. — Вот на этих скалах есть только один человек, который будет говорить «да» или «нет». Это — я.