— Убежал или как? — спросил Володя.
— Конечно, убежал, — был ответ.
— Отцу не сказал?
— Не такой я дурак, — ответил Марат.
Он осматривал шланги, кабели, змеившиеся на верхней строительной площадке, и был явно доволен.
— А если я тебя домой отправлю? — грозно спросил Володя.
— Не отправишь, ты добрый, — сказал Марат. — Я на попутных машинах ехал. Знаешь, сколько Садыковых встретил? Четыре человека — и все Садыковы.
В это время на площадку поднялся Петр.
— Юнсанна, привет! — сказал он. — Между прочим, «садык» переводится как «друг».
— Слушай, друг, — сказал Володя Петру, — я бы тебя сейчас попросил очень быстро взять этого курсанта…
— Ты что, Володя, я ведь пятьсот километров к тебе бежал! — закричал Марат.
— …взять этого курсанта, — еще раз повторил Володя. — И вместе с ним подскочить на телефонную междугородную, позвонить отцу и обо всем доложить. Как отец решит, так и будет.
— Можно, я сам буду говорить? — умоляюще попросил Марат.
— Я думаю, надо разрешить, — сказала Юнна.
— Приказ начальника — закон для подчиненных, — подтвердил Володя.
— Пошли, — сказал Петр и начал спускаться.
Садыков, заготовивший за ночь целую речь, вдруг зажался, смотрел вниз, щелкая титановым карабином, невесть откуда появившимся у него в руках. Юнна Александровна в то же время самым внимательным образом рассматривала ограждение площадки, срубленное только сегодня утром из свежайшего теса. Внизу тарахтели перфораторы, там работали Саша и Спартак. Под самым камнем расхаживал с мегафоном Руслан, по привычке строго поглядывая на проезжающий автотранспорт, но одновременно не забывая руководить передвижениями альпинистов по стенам вокруг камня. Дальше блестела цинком крыша компрессорной, за которой катились коричнево-красные воды реки. Наконец Садыков решился.
— Тридцать четыре отверстия прорубили, — глухо сообщил он.
Юнна ничего не ответила. Садыков от своей фразы зажался еще больше и вместо замечательно отрепетированного: «Юнна! Едва увидев вас вчера, вы только не подумайте, что мои слова случайны и несерьезны…» — вместо всего этого он продолжал:
— Породы не очень крепкие, к сожалению.
«Как странно устроен человек! Юнна! Я лежал всю ночь и думал: мне сорок лет — какая любовь? Какие тут с первого взгляда? Что за детство? Но это — любовь, правда! Это не спутать».
— Да, — напряженно ответила Юнна, — породы здесь по паспорту четвертой и третьей категорий. В том-то и дело.
— Вот именно, — по-идиотски подтвердил Садыков.
Он уныло понимал, что ничто на свете не освободит его от этого дикого ступора. Как волк не в состоянии перепрыгнуть шнурок с красной тряпочкой, так и он, Садыков, не может сказать сейчас ничего из того, что хотел сказать. Даже не сможет сказать ничего путного или просто человеческого. Ему захотелось, чтобы она немедленно ушла, предоставив его той черноте, в которую он начинал погружаться. Володя напряженно откашлялся, готовясь сообщить — дела, мол, пардон, — и в это время увидел, как далеко внизу, у самого начала шатких перил, появилась Лида — поднималась вверх. Володя вдруг понял, что если сейчас ничего не скажет, то уже не скажет никогда. Уже все, все будет упущено, проиграно, безнадежно пропадет. Лида поднималась, и это движение, которое спрессовывало возможность какого-либо объяснения, внезапно придало Володе смелости. Он посмотрел на Юнну — только теперь увидел, что она курила и, облокотясь на поручень, смотрела вдаль на лиловые горы. Однако и она что-то почувствовала: то ли взгляд Володи поймала, то ли еще что — повернулась и стала наблюдать, как в синем с белыми лампасами костюме легко поднимается светловолосая красавица.
— Вот что, Юнна, — сказал Володя. — Ты мне нужна. В смысле — поговорить. Обязательно.
Он сказал все это сухо, строго, почти официально. Остался доволен сказанным. Как гора с плеч упала. Поднял глаза.
— Вы мне делаете предложение? — спросила Юнна, не приняв его «ты». Она улыбалась, и эта улыбка еще больше успокоила Володю.
— Да, — ответил он, — именно предложение.
— Несмотря на приближение такой яркой блондинки? Или именно в связи с приближением?
«Во бабы! — восхитился про себя Садыков. — Слова не скажешь — уже хомутают!»
— Несмотря, — ответил он.
— Я — прагматик, — сказала Юнна и перестала улыбаться. — Я иду к цели по кратчайшему пути. Я бы хотела быть романтиком. Но для этого у меня, лично у меня совершенно отсутствует время. Впрочем… — Здесь Юнна повернулась к приближающейся Лиде и стала ее печально и внимательно рассматривать. — Может быть, все это просто жалкое оправдание…
— Я смог бы сегодня освободиться вечером, — быстро сказал Володя; быстро, почти торопливо.
— Я провожу совещание с энергетиками. Это до ночи.
— Я буду ждать у общежития.
— Это будет поздно. В час ночи, наверно.
— Ничего. Хоть до утра.
Ну, тут и Лида подошла. Подошла, чуть запыхавшись, остро ожгла глазом Юнну, глянула на Володю, как на свое. И слово выбрала, чтобы показать этой шатенке, что это — свое, у ноги:
— Устал?
— Нормально, — ответил Володя и продолжил фальшиво, с опереточной улыбкой: — Это, Юнна Александровна, врач нашей команды, мастер спорта Лидия Афанасьева.
Они пожали друг другу руки, причем никому из троих это действие не доставило никакого удовольствия.
— У вас мягкая рука, — сказала Юнна, пытаясь объявить мир.
— Мягкая, но тяжелая, — ответила Лида, с ясным вызовом посмотрела на Володю.
Тот сказал:
— Видала? Марат приехал.
— Естественно, — сказала Лида, — если тебя, Володя, кто полюбит, это уже на всю жизнь.
Она отошла в сторону и, нагнувшись над отвесом, стала кричать вниз:
— Руслан! Саша! Спартак! Обед!
— Чужой монастырь… — тихо сказала Юнна.
— Чужой, пока в нем не поселишься, — ответил Володя. — Я буду ждать.
— Да, — сказала Юнна и начала спускаться по лестнице.
К Володе подошла Лида и тоже стала смотреть, как уходит Юнна.
— Она, по-моему, крашеная, — сказала Лида.
Доводилось ли вам просидеть на небольшой, врытой в землю и отполированной брюками да юбками скамеечке целый вечер? Или более того: вечер и ночь? Совершенно бездумно? Наверно, давно не приходилось. А жаль. Бездумно, оказывается, время проводить никак невозможно. Даже если специально гнать из головы эти самые думы, они же мысли, они же рассуждения, они же размышления, ну вот сидеть, и все, — нет, все подмечает глаз, все врастает в память. И потом о некоей важнейшей беседе, что-то решавшей в твоей жизни, и остается-то в памяти какой-то валявшийся на столе карандаш с розовыми деревянными боками заточки, с белой полосой у оснований, с золотыми буквами по синему фону. Что за карандаш? К чему? Какое объяснение? Лицо говорящего уже неразличимо в памяти, как блин, слова улетели, нету их, проблема давно уже решилась сама собой, ходить не нужно было, но вот карандаш остался — простой карандаш, лежащий на белом листке с машинописными буквами, стереофонический, стереографический, объемный, в руки взять хочется. Кто объяснит? Ученый мир молчит. Журнал «Наука и жизнь» не касается. Не берутся доценты, бормочут — «подкорка», будто в адресе скрыт ответ…
Вот так сидел Садыков перед двухэтажным блочным общежитием, бетонный угол которого был покороблен и смят каким-то очередным землетрясением, видно, давним, потому что отлетели уже торопливые цементные заплаты, и наблюдал без всякого дела окружающий мир. И остались в его памяти от всего этого вечера-ночи: зубчатый гребень гор, черный, плоский, положенный на вялую желтизну заката; дикая шутка проходивших мимо и неразличимых в темноте людей: «Он мне говорит „спасибо“, а я ему — „спасибо“ в стакан не нальешь»; алюминиевая, продавленная в путешествиях миска луны, висящая в тонких ветвях обглоданного дорожной пылью саженца; давно забытое ощущение «свидания» (хотелось прибраться в этом мире, как в комнате перед приходом гостей, протереть мокрой тряпкой горы, почистить посудомоем луну, особенно пропылесосить дорогу); Марат, бесконечно вертевшийся под ногами, прогоняемый и возникающий снова из самых различных точек пространства.