И кланялись, надушенные тонко,
И в царстве хризантем и позолоты
Вели к столу: вкусить гиганта краба.
Сырая бледно-розовая рыба
Была вкусна. И пестрые салаты,
И сладкие пахучие приманки.
На черном лаке нежные рисунки:
Цветенье вишен в вечности, в Киото.
Я что-то вспоминал, но смутно, слабо.
Буддийский храм на золотом закате
С резным драконом, с цаплей на тропинке.
И небо. Небо, золотое небо!
И желтое кимоно на японке.
* * *
В соседстве Большого Каньона,
Где кондоры в небе висят,
Песчано-кремнистая зона:
Под солнцем лежит Аризона,
Похожий на Мексику штат.
Там кактусы (два миллиона!)
До самого до небосклона,
Высокие свечи, стоят.
Там ползают пестрые змеи —
И суслики, прыгнуть не смея,
Там жалко предсмертно свистят.
А ночью — иная планета?
В молчании звездного света
Горит немигающий взгляд:
Не кактусы — нет, вурдалаки,
Утопленники в полумраке
Слетаются в мертвый отряд
И пляшут в безмолвной пустыне,
В холодной ночи темно-синей,
Где кактусы утром стоят.
* * *
От волков и от овечек
Бесполезно в темный лес,
А сосед мой — человечек:
Полуангел-полубес.
Я кружиться в хороводе
В одиночку не могу,
Я китайца в огороде
Ухватил бы… за ногу.
Ни Пегас, ни белый лебедь
Не везут меня к луне,
Я валяюсь в синем небе
С черной вечностью на дне.
И в дуду, дурак-старатель,
Дую из последних сил,
Но бессмертия, читатель,
Я — увы! — не заслужил.
* * *
Я — недорезанный буржуй. (Надеюсь,
Теперь уж не дорежут.) Ананасов
И рябчиков жевать не приходилось,
А приходилось — мерзлую картошку,
Изысканного розового цвета,
Противно сладковатую. И рыбу
Копченую — и жесткую настолько,
Что надо было ею бить нещадно
По мраморному бюсту королевы
Виктории, чтоб размягчить. И соли
В ней было столько, сколько в океане.
Как хорошо, что нас не расстреляли!
Ведь если бы прихлопнули, то как бы
Я дожил до восьмидесяти? То-то.
Но это, милый, не твоя забота.
* * *
Здесь тоже и березы, и рябины,
И в поле тютчевские паутины.
Пахучее тепло сухого сена,
И в палых листьях слабый запах тлена.
И даже клин над лесом журавлиный,
И пруд, где выгиб шеи лебединой.
И будто липы дедовской усадьбы.
Мой дед и бабка. Воскресить, сказать бы…
Нет, не они, и нет былой России,
И мы, душа, напрасно попросили.
А все же — дар, «у гробового входа»:
Здесь будто новгородская природа.
Как будто мы недалеко от въезда
В Порхалово Крестецкого уезда.
* * *
Ты тоже с луны свалился, лунатик, приятель, я знаю:
На луне оказалось уныло, ты соскучился и зевая
Упал на эту планету, рассеянно сел на верхушку
Высокого дерева, увидел жеребенка, речку, телушку.
Увидел разные доски, запрещавшие то или это:
С высокого дерева плевал ты на глупые эти запреты.
Ты понял потом, что запреты бывают и умные тоже:
Но глупых запретов не слушал, лунатик, мой ангел, и позже.
Листва прекрасно шумела, и мелкая синяя птица
Кормила птенцов желтоватых, очевидно желавших
кормиться.
Листва прекрасно сияла, и дятел стучал не жалея
Клюва, как будто стучался в неразумный лоб фарисея.
Но у законника, ясно, была в голове уже птица:
Сидел нахмуренный филин, восклицая: «Ах, я девица!
Мне стыдно слушать такое! Уйдите, нахал, безобразник».
Оставив его в покое, пошли мы с тобою на праздник.
В подлунном мире недолго мы будем, лунатик, приятель.
Давай шутить и смеяться. А после, ну что ж, заплачем.
* * *
На карусели. Или – на качели:
То в царство Зла, то в мир Добра?!
Мы постарели. Но – не повзрослели:
Все та же легкая игра.
Дунь в дудочку. Из маленькой свирели
Мы извлекали тонкий звук.
Как будто эхо нежной эмпиреи
Пронизывало все вокруг.
Был влажный день, прохладный дух сирени.
Был геликоптер над рекой.
И тучи проплывали и серели,
Протягиваясь далеко.
Кружились кони старой карусели,
И пламя изрыгал дракон,
И Ева пролетала на качели,
И Змей нам посылал поклон.
Добро и Зло?.. Мой друг, ведь мы хотели
Загадку бытия решить.
Душа играла в постаревшем теле
И дергала сухую нить.
И красками неяркой акварели
Был тронут воздух. И слегка
Мы вдруг задумались, когда светлели
(Почти по-райски?) облака.
* * *
Те жалобы в земном аду
Приятной рифмой приукрасить,
Про нашу общую беду
Сказать, гарцуя на Пегасе,
И за непрочные цветы,
Вися над бездной, уцепиться,
Кусочком каждым красоты
Пленяться (камнем, садом, птицей).
Не без иронии порой,
Приманчиво приукрашая,
Кого-то утешать игрой,
Миражем маленького рая.
Наперекор глухой судьбе
Украсить бедные печали.
То о себе, то о тебе…
И написал я Пасторали.
* * *
Друг, посадят вас на электростул
За растление и прогул
(Я по дружбе сладко зевнул).
На десерт будет лампочка Ильича
(Как мешает сидеть свеча!),
Превратится Сезам в желтый Содом,
В желтый дом, в дымный бедлам,
Но вам будет упомянутый тарарам
До лампочки, потому что электростул
Вас унесет — ковер-самолет! —
Туда, где вас не то еще ждет.